Виктория Ростокина - Рок царя Эдипа

Инна ничего не писала о своих опасениях, что Лена оставила пакет себе. Она понимала, что опасения были глупыми. Она хорошо заплатила Лене, и эта маленькая рыжая гидша показалась ей человеком, который честно выполнит просьбу.

О том, что Николай Павлович может прочитать ее письмо, она уже не думала. О нем она больше и не писала.

Она написала подряд три письма и новогоднюю открытку.

В письмах рассказывала о своей жизни на ранчо, об Америке. Написала, как погиб его отец, как она рожала, умоляла простить за то, что оставила его, надеялась, что он ее поймет.

Прошло три месяца.

Ответа не было.

Приближался Лешин день рождения.

«Как его поздравить? — думала Инна. — Боюсь, что письма не доходят. Что отец их выбрасывает. Или сам Леша, не читая. Или читает и выбрасывает без сожаления, лишь бы забыть поскорее… Боже, я всего боюсь. Нет, так нельзя».

И тут ее осенило.

Года два назад, когда они с Тэдом были в Нью-Йорке, на какой-то вечеринке она разговорилась с одной эмигранткой — писательницей, чуть старше ее.

Может быть, из-за выпитого или из-за русской речи, но она говорила с этой чужой женщиной как с подругой.

Рассказала, что у нее в России растет сын. Что страшно скучает, мучается. И что постоянно придумывает для сына сказки. Даже начала рассказывать одну.

— Ой, Иночек, это же надо срочно публиковать. Потрясающий наив! Вы… вы литературный Пиросмани! — перебила ее писательница.

И стала показывать Инне свои скучно-заумные эссе в эмигрантской прессе.

Ее похвалы Инна сочла бы просто пьяным бредом, но через два месяца писательница позвонила ей и сказала, что редакция ждет ее сказки. Сказала тоном деловым и уверенным.

«Пусть ждет. Все равно не дождется. — Инне вдруг стало очень легко и хорошо. — Они не мои. Они Лешины. Они только для него».

Обо всем этом Инна написала сейчас в письме. Хотела еще написать, что отлично понимает, что эти сказки могут вызвать у Леши раздражение, что они опоздали, что не это нужно от матери…

Но не стала. Просто начала на отдельном листке:

«Жил был Лешень.

Лешень жил в комнате над диваном. Под потолком. Там у него было гнездо, как у ласточки. По утрам Лешень вылетал из гнезда и летел куда хотел…»

Сказка получилась на пять страниц.

«Что я делаю? — в ужасе думала Инна, запечатывая письмо. — Теперь-то он точно возненавидит меня с моей сентиментальной чушью».

Ей опять было страшно. Еще сильнее, чем тогда, когда говорила по телефону. Сильнее, чем в Москве.

И Инна опять приказала себе: «Не бояться!» И опустила конверт в почтовый ящик.

Через полтора месяца от Леши пришло письмо.

Он отвечал на многие ее вопросы. Писал, что учится хорошо, только по русскому и истории тройки. Что дед здоров. Что джинсы носит, что музыка — классная, он только эти кассеты и слушает, батареек для плейера не напасешься.

Он ничего не писал только о несостоявшемся свидании в «Джале». И о сказке тоже ничего не писал.

Инна перечитывала письмо и плакала, улыбаясь.

Он принимал ее. Он становился сыном.

А она — матерью.

Жара страшная.

Вспоминается детский восторг от маминых «шпилек», оставляющих дырочки в нагретом асфальте. Сейчас легкие матерчатые туфли, кажется, прилипают к расплавленному на солнце тротуару. Нет, конечно, только кажется…

Инна шла быстро и вроде бы бесцельно. То есть цели не знала. Но знала, на что охотится.

«Загнанный зверь. Животное, бегущее от собственного инстинкта. Сезон охоты открыт, господа-товарищи! Безумная мать (перемать!) охотится на произведения искусства!»

Так думала, шагая вперед, глядя по сторонам, развлекая и подхлестывая саму себя.

«Но должны же быть где-то все эти кинотеатры, театры. Бары, в конце концов. В Москве, говорят, открылось несколько приличных баров, где всех этих новых бандитов мало, а хороших музыкантов — много…

Нет. Бар — это не то», — почему-то решила Инна, шагая дальше.

«Да и кинотеатр — тоже не то. Я, похоже, вообще не знаю их нынешней жизни. То почему-то жду, что все здесь как в Штатах, то думаю, что попала в каменный век. Кино они наверняка смотрят только на видео. А вот театр может быть только в театре…»

И тут же взгляд ее зафиксировал театральную кассу у станции метро.

Инна прибавила шаг…

— У вас есть что-нибудь современное… интересное для молодежи с хорошим вкусом, — попыталась объяснить Инна, наклонившись к окошку. — Ну, понимаете… Как когда-то «Современник», Таганка…

Киоскерша, сухая дама неопределенного возраста, тут же поняла. Назвала какую-то фамилию, которая явно не требовала комментариев. Инна сразу почувствовала себя здешней, советской, будто и не уезжала, — вместо того чтобы расспросить, кто это, чем знаменит, что поставил, она согласно закивала: мол, как же, конечно, знаю.

«Что за трусость? Почему? Разве стыдно чего-то не знать? Столько лет считаю себя свободным человеком… Неужели вся моя свобода зависит только от страны?»

Киоскерша уже говорила что-то о спектакле, на который рекомендовала сходить. Инна кивала с понимающим видом, а сама пыталась вспомнить фамилию режиссера. Фамилия моментально исчезла, испарилась из памяти. Осталась лишь ассоциация, ощущение: короткий звук, как топориком щепу — на мелкие лучины для растопки… Инна уже судорожно придумывала, как теперь узнать адрес этого знаменитого театра, но киоскерша сама объяснила ей, как проехать, добавила:

— Вы же знаете, у них нет своего помещения.

— Конечно, знаю, — кивнула Инна.

Отдала деньги — и понесла добычу домой…

Да, Инна боялась. Трусила. Никакой свободы, никакой уверенности. И не из-за какой-то киоскерши. Просто не было земли под ногами, каждый шаг — как в вязкую пустоту, каждая минута — как неритмичное тиканье сломанных часов.

«А если они вообще не ходят в театр? Никогда? А если Леша заупрямится, выкинет еще какую-нибудь глупость? Или Надя вдруг откажется пойти? Мол, голова болит, извините. Все вежливо, естественно, ненаигранно. Она же умная. Не захочет отвлекаться, развлекаться, приобщаться к искусству всем вместе. Захочет своего Лешу проверить, отпустить со мной вдвоем. А как вернется — в глаза заглянуть… Я бы сделала именно так…»

Будто споткнувшись об эту мысль, Инна остановилась у двери, медля доставать ключи.

«А ну не ври самой себе. Не ври! Ведь пошла бы с ним одна и без этой Нади, сидела бы рядом, искусство — это чистое и возвышенное наслаждение, ничего предосудительного, все играют свои роли… Нет. Не вру. Правда хочу пойти втроем, посмотреть хороший спектакль всем вместе — и забыть там обо всем, выйти оттуда настоящими, нормальными людьми…»

Инна повернула ключ в замочной скважине, вошла и прямо с порога провозгласила: