Виктория Мальцева - Игры на раздевание

Керрфут не мог допустить конфуза, ни моего, ни своего, поэтому приложил усилия. И мне даже было хорошо, примерно до того момента, как я поняла, что он не может кончить. Просто когда в комнате много света, ему слишком отчётливо видно, что я — не она.

Lovely galpe

Так что, мы оба выяснили: НЕ МОГЛО.

Почему?

Из-за допущенной двадцать лет назад единственной ошибки?

А если бы я не изменила, и он всё равно встретил её? Прошёл бы мимо? Не заметил, не почувствовал?

Что было бы?

Если бы я не была такой дурой и не ударила его туда, где ему больнее всего, мы были бы парой к моменту их встречи. И тогда бы он предал меня. Или не предал бы, и сейчас у нас могло бы быть пять здоровых детей, как у Лейфа. Здоровых ли?

Закончив со мной, Кай поднимается с постели, раскрывает сумку со сменной одеждой — сегодня вечером у нас бизнес встреча. Натягивает вначале носки, затем брюки, застёгивает ремень.

И я это чувствую.

Я чувствую, что всё не так, как должно быть. Каждой фиброй души ощущаю… неискренность? Фальшь? Розыгрыш?

— Ну как, теперь ты довольна? — наконец, спрашивает.

И у меня леденеют пальцы, потому что до сердца ещё не дошло — я продолжаю надеяться, не позволяя ему ничего понимать.

А Кай беспощаден:

— Всегда поражался твоей способности выглядеть святой. Даже когда против фактов не попрёшь, твоё лицо не перестаёт изображать наивную невинность! — усмехается.

Невзирая на мои желания, до сердца дошло, и единственное, что мне сейчас поможет — это бутылка водки, лучше две, а за ними флакон яда.

— Джен…

Он поднимает на меня глаза, и по взгляду я понимаю, что это конец…

— Что делала моя жена на пирсе в марине посредине своего рабочего дня?

— Джен…

Он поднимает на меня глаза, и по взгляду я понимаю, что это конец…

— Что делала моя жена на пирсе в марине посредине своего рабочего дня?

Я бы и рада ответить, но не могу сделать даже вдох. А он уточняет:

— Что она там искала в тот единственный день, когда я вспомнил, что у меня есть яхта?

— Ты… видел?

Он отвечает не сразу. Смотрит в упор. И от этого его взгляда нужна защита, но я ни физически, ни морально на неё не способна.

— А ты как думаешь?

Господи… сколько злобы в его глазах! Так он не смотрел даже тогда… в моей глупой юности.

— Ты считаешь, можно не заметь в толпе человека, с которым прожил почти два десятка лет? Не заметить можно, не почувствовать нельзя.

Кай был странным весь этот день, даже для самого себя чересчур молчаливым. Мой тёплый сентябрьский день наедине с мужчиной, единственным за всю жизнь любимым, оказался совсем не таким, о каком столько лет мечталось. Как же долго я его ждала, Кай! Как же долго я ждала тебя!

— Ненавижу!

— За что? — только и успеваю произнести, потому что слёзы душат.

Он поднимается, подходит к окну, упирается поясницей в косяк — ему тяжело стоять без опоры:

— За сучную сущность. Была бы ты дурой, мне было бы проще. Клянусь, было бы проще, потому что ненависть разъедает человека изнутри хуже обиды! Ты слишком умна, чтобы у меня был шанс верить в оплошность и по-доброму убрать тебя из своей жизни.

— За что? — шепчу.

Я знаю, за что. Но хочу, чтобы он выплеснул свою ненависть. И я готова в ней захлебнуться, только бы он освободился.

— За то, что пыталась её убить, — спокойно отвечает.

Он смотрит в глаза, руки на мгновение сжимает в кулаки, но сразу разжимает — возвращает контроль. Дышит часто и так напряжённо, что мышцы на животе выглядят каменными. Я смотрю на пряжку его ремня — в этом полусогнутом состоянии она впилась в кожу, и я не могу оторвать от этого места глаз.

Да, я хотела её убить, потому что нет у меня больше сил.

Нет их.

Просыпаться каждое утро и заставлять себя ходить по земле не так просто. От мысли, что увидишь его в офисе, что снова услышишь голос, получишь ланч из его рук, а если повезёт, то и пообедаешь вместе, хоть и в компании других людей, становится легче, радость предвкушения наполняет энергией. Но потом наступает вечер, и он едет к ней, всегда возвращается к жене.

Не может мужчина так сильно любить, не имеет права! Двадцать лет я жду жалкие крохи, но он не готов дать мне даже их! У Лейфа вот уже пять лет есть любовница в Торонто — отдушина, лекарство от быта и повод вспомнить, что он не только муж и пятикратный отец, но и мужчина. У Олсона женщины не переводились никогда, и только меня угораздило заболеть Каем — мужчиной, помешанным на верности. А ведь когда-то он был только моим, и тогда… не был так сильно нужен.

Высокий, красивый, умный, среди тысяч девушек он нашёл единственную, не способную на предательство. Он был в ней уверен, а она предала — всего-то и нужно было, что надавить на нужные кнопки.

У неё их много, и я нажала только на одну.

— Почему ты здесь? — искренне не понимаю его действий.

— Чтобы закончить с тобой.

— Это так важно именно сейчас? Ты не попытаешься её остановить? Уже много времени прошло — несколько часов, Кай…

Он глубоко вздыхает, на мгновение закрывает глаза.

— Рядом с ней сейчас её психиатр.

У него всё под контролем… Но если бы он не увидел, не заметил её там, на пирсе, то… был ли у меня шанс?

— Почему не ты?

— Потому что рано.

Он отрывается от стены, находит рубашку, просовывает руки в рукава, и я вижу, что спокоен — по жестокости в его глазах. В таком состоянии, как сейчас, он не человек — машина. Опасен, безжалостен, безошибочен. Я пытаюсь морально подготовиться к боли, но знаю, что бесполезно.

— Моя жена — фатально уязвимый человек, и ты всегда об этом знала. Как и то, что её в прямом смысле можно убить словами. Я убил однажды. И вот уже шесть лет держу её за горло — иначе выскользнет.

Он сморит в окно, застёгивая пуговицы, и ни один его мускул не выдаёт беспокойства — надежды, что сжалится, нет.

— За ошибку наказан, — продолжает, — я люблю, меня не любят в ответ. И ты как никто другой знаешь цену этого наказания, — разворачивается, смотрит сощуренными глазами, и от его взгляда мой затылок пронизывает тупой болью.

— Кай… — я пытаюсь остановить его, потому что знаю, бить будет больно, вынести бы…

— Поздно.

Он поднимает с пола пустой презерватив, подходит, я думаю, что ко мне, и когда наклоняется, чувствую мощные толчки в сердечной мышце, но до меня ему нет дела — выдёргивает из коробки на прикроватном столике салфетку, по пути в ванную заворачивает в неё презерватив, выбрасывает в мусор и моет руки.

Я закрываю глаза.

Моет после меня руки. Долго, тщательно оттирает их мылом, держит под проточной водой, трёт полотенцем.

Хирург в белых шёлковых перчатках, делающий единственный смертоносный надрез, задевающий одну за другой мои жизненно важные артерии, и ни капли крови не попадёт на белую ткань.