Виктория Мальцева - Бонус Дамиена

Обычные вещи вроде бы сообщают мне эти блестящие малиновые от моих поцелуев губы, но в сердце щемит.

— Ты никого там… в этой своей Испании, нет? Не трогал…?

В момент трезвею. Отодвигаю лицо, чтобы яснее навести уже местами мутнеющий фокус:

— Ева! Ты чего? Что за ерунду говоришь?

— Да так, на всякий случай спросила, — задорно улыбается. — Я и так знаю, что ни с кем.

— Откуда? — и я искренне удивлён.

— Ну… — улыбается, — ты торопился к финишу каждые пять секунд! Ясно же, что тоже скучал. А раз скучал, значит было для этого время! — прижимается лицом к моей груди, затем тянется и целует в ключицу. А я млею, прикрывая, задобренный, глаза.

Она всегда так — скажет какую-нибудь глупость и тут же реабилитируется, благо знает как.

— Ева, — говорю, — ты единственная. Только одна… И хорошо знаешь, что у меня здесь — прижимаю её руку к своей груди.

— Она другая, не такая, как моя.

Господи, сколько лет я ждал, что этот вопрос всплывёт вновь, и вот он задан. И я эгоистично рад сбросить с плеч груз, в надежде, что тысячи прожитых вместе дней мне помогут. Она ведь видела, давно знала, что татуировка не та, и много лет назад даже робко спросила почему, легко удовлетворившись моим коротким ответом. Наверное, боялась заглядывать глубже, говорить о том, что причиняло ей боль — однажды я её предал, забыл, вычеркнул. И ужас моего поступка в том, что сейчас, наверняка, я до сих пор жил бы с Мел… или какой-нибудь другой женщиной, не важно, но понятия не имел бы о том, ЧЕГО на самом деле лишаю себя, Еву. Ведь эта жизнь не просто отличается от той, где я был моложе и успешнее, она — СЧАСТЬЕ. Именно так: громко и только прописными буквами, потому что мне хочется петь, обнимать, целовать, и лететь со всех ног домой, сдвигая рейс на день раньше, теряя в деньгах, но приобретая бесценное время ВМЕСТЕ.

Я целую упрямые, непокорные и неподвижные от обиды губы. Мы вышвырнем эту занозу и боль от неё раз и навсегда.

— Я вывел ту. Но ты вернулась на своё законное место, хоть татуировщик и не смог в точности повторить рисунок — просто под рукой не было оригинала, не было тебя. Но это и символично: не важны обстоятельства, не имеют значения перемены, истина непреложна — в сердце живёт чувство несмотря ни на что.

— Когда ты её повторил?

Я вздыхаю, потому что мне жаль. Мне жаль, и я не могу говорить, ругая свою тупость, но знаю, что обязан сказать правду:

— Несколько дней спустя после того… после того, как я нашёл тебя в участке.

Ева выдерживает небольшую паузу, затем констатирует:

— Когда я была в психушке.

— Когда тебе было плохо.

Я не узнаю свой голос, он как поломанная осипшая флейта.

— Почему именно тогда?

— То, что с тобой случилось, вправило мой обиженный мозг на место.

— Обиженный?

— Я звал тебя, Ева. Столько раз звал. Мне было несладко. Херово мне было по полной программе, срывался, пил, закидывался наркотой. Да, было. Но никогда, никогда я не был так глубоко в боли, как ты. И я это понял в тот день, вернее, после увиденного, не смог жить так, как раньше жил, залепив глаза и заткнув уши. Я не был счастлив, Ева, никогда не был. Я создал иллюзию счастья, уговорил себя, уболтал, что делаю всё правильно, и это единственный выход, который у меня был.

— А потом?

— Потом было прозрение. Шарахнуло так, что в спальню к жене войти смог, а в постель лечь — уже нет. Глаза раскрылись, увидели, что живу совсем не так, как хотел, как мечтал. Ты не приняла этой лжи, Ева, и разрушила свой брак раньше. Меня же деньги и успех в карьере отвлекли от очевидного: я жил с нелюбимой женщиной, я заводил от неё детей и за уши притягивал радость в свою жизнь. Это как, не имея ели, наряжать под Рождество засохший орех. И как бы много я на него не навешал мишуры, он так и не стал праздником, понимаешь?

Она молчит.

— Я гонял в ту ночь по автобану, а после поехал в салон и вернул тебя на место, потому что лгать себе уже не было смысла. Я понял, что не смогу дальше жить без тебя. Особенно зная, где ты, что с тобой, и что вина на мне. Я тысячи раз могу вымаливать у тебя прощения, и знаю, ты давно простила, даже слишком быстро, незаслуженно, но сам себя никогда не прощу.

— Дамиен, — шепчет, и в её шёпоте я слышу дрожь, — я тоже была виновата… эти твои рестораны и надписи, я никогда не видела их, не заходила!

— Я мужчина и обязан был построить свой дом правильно. Должен был взять на себя ответственность, определить что истинно, а что ложно, скрутить тебя и дать нам обоим то, что было задумано с самого начала. И задумано не нами.

— Кем?

— Теми, кто вложил в наши сердца это чувство .

Вот как сказал, даже сам от себя не ожидал.

— Не у всех оно есть, Ева. Есть, но не такое, как наше. Такого ни у кого больше нет.

— У Леры с Алексом такое же!

— Такое. Но они свои преграды воздвигли сами, и нас им никогда не понять. Даже если очень попытаются и задействуют свой богатый внутренний мир, до конца им не осознать нашего котла. А мы варились в нём десять лет, Ева. И чудом выжили.

— Чудом под названием «шизофрения».

— Временное расстройство! — нервно поправляю. — Теперь ты, Ева, полностью здоровый и счастливый человек, любимая женщина и лучшая мать! И это всё было в моих руках с самого начала, потому что это я — мужчина, и на меня природой возложена ответственность за высоту стен нашего дома. Ты наполняешь его теплом и счастьем, уютом, радостью, а я берегу всё это от жестокости мира. Поэтому мы пара, тандем мужского и женского, но вся его сила в одном — в любви.

Ева трётся щекой, тычется носом, поджимает ноги, словно стремиться стать крошечной и спрятаться где-то в изгибе моей шеи или на груди. Она хочет стать частью меня.

Я очень хорошо осознаю вес ответственности, который теперь несу, понимаю, кем стал для неё, и не имею права ранить. Даже самая маленькая, крошечная обида способна нанести ей непоправимый урон. А предательство или даже двусмысленный неосторожный шаг просто убьёт её. Ева не просто уязвима, она стала хрупкой, как тонкий хрустальный шар — одно неловкое движение, и в твоих руках осколки.

— Я есть хочу, а ты? — вдруг спрашивает.

— И я, — вру, иначе она ещё долго будет лежать вот так, голодная.

Мы спускаемся на нашу кухню, не так давно соединённую со столовой, открывающей вид на самую большую воду в Ванкувере — залив. Ноябрь, но день сегодня выдался яркий, солнечный, красивый.

— Смотри, какое солнце сегодня яркое! — восхищается, освещая своей улыбкой наш дом ярче самого солнца. — Это потому что ты приехал!

И это утверждение, как, собственно, и просто факт наличия моей счастливой жены рядом, заставляет меня улыбнуться.

I started a joke — The Bee Gees

Я чищу мандарин, Ева наблюдает. Её сладкие губы сложены многозначительной трубочкой, в глазах нечто, похожее то ли на иронию, то ли на загадочность. Случаются моменты, как сейчас, например, когда я не могу прочесть выражения её лица. Она всегда для меня загадка, ребус повышенной сложности и это интригует.