Виктория Мальцева - Вечность после…

Любит!

Моя Ева любит меня.

Но я ведь знал об этом, всегда знал. Каждую секунду своей жизни, каждую. И когда мне было хорошо и когда плохо, и когда совсем невыносимо, когда съедала тоска и безразличие к жизни, я знал, что она любит. Так же сильно, как и я.

— Я не могу уйти от своего ребёнка, Ева. Не могу.

Она слабо кивает. Понимает, всё понимает моя Ева. И так безумно сладко пахнет… так знакомо.

Чувствую под губами нежность кожи, жадно вдыхаю её аромат и молю Бога об одном: чтобы она только не произнесла моё имя, иначе не выдержу. Я — сильный, уравновешенный, уверенный в себе и почти хладнокровный Дамиен, не боюсь проблем, мне чужды соблазны. Я привык добиваться всего, чего хочу, и мало что способно меня сломить, но мне сложно совладать с собственными желаниями, золотыми стрелами, пронзающими меня всякий раз, как её голос произносит моё имя.

— Дамиен… — шепчет, вставая и стараясь сдержать рыдания, — извини!

Но мне уже не важно, что она скажет дальше. Не важно. Нет больше для меня никаких смыслов. Мои губы впиваются в её, влажные и воспалённые обидой, сразу же, и я не способен на нежность, технику и ласки. Я просто с силой вжимаюсь, широко раскрывая свой рот, чтобы сделать то, о чём мечтаю с самого начала этой встречи: достать языком до её языка.

Ева уходит, жестоко и беспощадно оттолкнув острыми ладонями. Мне кажется, от её ненавидящих пальцев на моей груди останутся синяки. Жена будет задавать вопросы, а я давно уже не тот Дамиен, которому на всё было наплевать. Теперь я муж, у которого обязательства и ответственность. Беспечный парень, нечаянно научившийся играть на слабостях сверстников, давно остался в прошлом. Теперь у меня система приоритетов, и на первом месте — моя семья: жена и мать моих будущих детей.

Меня разбудил звонок:

— Ева…

Этот голос я узнаю из сотен, из тысяч.

— Дамиен?

— Да… это я, — и в этих коротких словах тяжесть.

Я ощущаю его боль на расстоянии. А его несчастья — всегда мои несчастья. В мыслях проносятся десятки возможных причин этого надрыва в его голосе, борьба вероятностей, но то, что он говорит, не могло мне привидеться даже в самом ужасном сне:

— Ева… Родители разбились.

— Разбились?

— Да. Насмерть. Оба. Сегодня ночью на хайвее. Отец не справился с управлением или… я не знаю. В них врезался грузовик. Мы с Мел сейчас в морге, на опознании. Я не хотел тебе звонить, пока сам не увижу.

— Боже, Дамиен!

— Да, Ева…

Боль душит. Тоска. Осознание необратимости этого фрагмента жизни.

Это были мои отец и мать. Что бы я ни думала о них, как бы ни ругала, как бы упорно ни хранила обиды — сегодня ночью перестала существовать моя семья, самые близкие люди. Только встретившись со смертью, по-настоящему понимаешь, как, на самом деле, дорог был человек. Память рисует лица, встречи, события, улыбки, глаза, слёзы. Обиды, претензии, злость — рассыпаются в пыль.

Дамиен кладёт трубку, а в моих ушах ещё долго отзывается эхом нежный голос Мелании: «Я с тобой, любимый, я с тобой. Я всегда с тобой».

Одиночество — часть меня, одиночество — моя одежда, особая форма существования моей души. И никогда ещё в жизни я не ощущала его так остро — каждым своим атомом.

Ванкувер решил проводить странную в своих жизненных выборах и решениях пару хорошей погодой — солнце разъедает воспалённые глаза.

Дамиен спрятал их под брендовыми тёмными очками. Дорогие стёкла скрывают обломки его души: губы сжаты и искривлены судорогой, выдавая то, что он так пытается скрыть — слёзы. Он несмотря ни на что любил их, простил, как того требует Библия или там Ветхий Завет. Хоть и нечаянно проклял, бросив своё душераздирающее «НЕНАВИЖУ».

А я не плачу. И это хорошо и плохо одновременно — меня снова и, впрочем, как всегда, будут осуждать: безразличие на двойных похоронах отца и матери, что может быть чудовищнее? Я даже знаю, как именно меня станут называть, обвиняя в безбожии и чёрствости, предвкушаю хруст своих косточек от усердного перебирания родственниками. Да что там, такой экземпляр, как я, способен вызвать негодование и осуждение даже у мужчин: именно его я читаю, совершенно не удивляясь, в их раздражённых осуждающих взглядах.

Я не оплакиваю родителей, уважаемых членов общества, которые, по случаю, дали мне жизнь. Этих людей почти не было в моей жизни. Они поблёскивали иногда, как рыболовецкая блесна, напоминая о своём существовании и дразня потенциальной возможностью, но фактически у меня их никогда не было. Самое большее, что я видела — это любовь совершенно постороннего, как выяснилось, человека и доброту его матери. Этот нонсенс — самое забавное и болезненное в моей жизни: я никогда не была нужна близким, но оказалась интересна чужим.

Дамиен — исключение, но он предал, связав свою жизнь с единственным человеком, которого я никогда не смогу принять. И это взаимно. Мелания в жизни брата — это тонкий и мудрый приём по моему полному устранению.

Дома меня накрывает. Да, я осознанно назвала родительский особняк «домом», потому что любому человеку, очевидно, невзирая даже на всё случившееся, необходимо место, олицетворяющее безопасность и любовь — то есть дом. Теперь он опустел, и холод пробирает душу до самых её дальних углов.

Стою у окна во внутренний двор и… нет, не плачу, я рыдаю. Безудержно. Это немая, беззвучная истерика «осознания».

Они были странными: плохо любили, мало давали тепла. Но они были! А теперь их нет. Некому звонить и не от кого прятаться. Никто не отругает и не пожурит за бездарно растрачиваемую жизнь, не отсыплет советов, не попытается направить.

Да, они ошибались. Они, чёрт возьми, наворотили дел, но, всё же, дали нам жизнь: мне и Дамиену. И мы изредка, но могли видеться, встречаться все вместе на неловких семейных ужинах, считая оставшиеся минуты до окончания.

Под моими ногами старый серый ковёр с вкраплениями бирюзы, облитый однажды красным вином. Как бы мы с Дамиеном ни пытались отчистить последствия своих любовных игрищ, следы так и остались. Мать столько раз собиралась купить новый, но всё откладывала. Смотрю на пятно, наблюдая за тем, как собственные слёзы размывают его акварелью.

Дамиен стоит у противоположного, самого большого в доме, окна, открывающего вид на нашу улицу. Его руки спрятаны в карманах, он подавлен, но после секундной слабости на кладбище слёз его я больше не видела. Вернее даже, не самих слёз, а болезненно сжатых губ. Так он плачет: беззвучно, бесслёзно, невидимо — всё прячет внутри.

На нём красивый костюм. Чёрный, как и положено случаю, но настолько элегантный, что страшно думать о его цене. Стыдно признаться, но мой собственный достаток заставляет замечать такие вещи.