Виктория Мальцева - Вечность после…

Жена выбирает своему мужу лучшие костюмы. Лучшему мужчине положено всё лучшее: и жена, и костюмы. И туфли. И часы. И автомобиль. И дом. И отпуск. И жизнь.

Отворачиваюсь.

Как всё изменилось…

А менялось ли? Ведь так, в сущности, было всегда. Я словно не принадлежу этому миру: всегда лишняя, вечно неуместная. Неумелая, неуклюжая, никому ненужная. Рождённая невпопад.

Я слышала его шаги: не медленные, не быстрые. Уверенные, неумолимые. Не дёрнулась, не попыталась убежать, даже не шелохнулась, потому что всё это время ждала. С момента, как мы открыли и вошли в ту самую дверь, за которой однажды он скрылся от меня, чтобы «думать», я терпеливо ждала его шага. Надеялась, что обнимет, прижмёт к груди и скажет, что всё будет хорошо. Всё в моей бестолковой жизни непременно наладится, отыщет свой ритм и стиль, изменится к лучшему.

И вот он, наконец, обхватывает меня руками, заключает в кольцо, прижимается лбом к моему виску и молчит. Я только слышу его дыхание и ощущаю тепло на своей щеке.

Как давно это было? Когда в последний раз эти руки настолько искренне меня обнимали? Так же полно давали уверенность, обещали заботу и нерушимую безопасность?

Девять лет прошло. Одна целая маленькая жизнь. Нам обоим было по восемь, когда мы впервые осознанно увидели друг друга.

— Ты что-нибудь помнишь из детства?

И я забываю уточнить, из какого именно детства, но он почему-то меня понимает:

— Да. Мне снятся сны, и я в них всегда не один. Я чувствую тебя, ты рядом. Они больше похожи на воспоминания, эти сны. На то время, когда нас было двое. Близнецы ведь всегда вместе.

Я сама к нему полезла. Стала тем, кто проявил инициативу. Мне не нужен был секс сам по себе, не в этих обстоятельствах, но я жаждала той степени близости, которая бывает у людей, ложащихся в одну постель. И мне отчаянно были необходимы его прикосновения, ласки, как единственное средство, способное обезболить мои раны. Дать возможность хотя бы на время забыться в том, что всегда несло только радость.

Мы всё так же стоим у окна, руки Дамиена обнимают меня тем душераздирающим видом объятий, которые называют братскими. Но даже в них есть нечто … грешное. И оно растёт, быстро увеличивается, как шаровая молния, а мы оба замерли, застыли в ожидании, и наблюдаем, как далеко это зайдёт.

Пронзительный звук вскипевшей кофеварки ударяет по нашему отрешённому шару действительностью, и он со звоном лопается.

Дамиен не спешит забирать руки, но моё тело отталкивается, отскакивает, словно опомнившись. В этот момент я ненавижу весь мир, и самое большое в нём зло — кофеварки.

Не осознавая шагов, бегу. То ли сбегаю, то ли нет, но внутри — разлом.

Трясущимися руками пытаюсь выдернуть шнур из розетки, сделать хоть что-нибудь, только бы эта кофемашина наконец умолкла, но чёртов штекер словно приклеился намертво к проклятой стене. Я дёргаю его изо всех сил, борясь со слезами, уже безжалостно затопившими мои глаза.

Внезапно жаркое дыхание опаляет мой затылок, заставив каждый волосок на шее подняться:

— Ева… остановись! — просит глухо, хрипло.

Опомнившись, разворачиваюсь и, наверное, делаю это слишком резко — так, что Дамиен отступает на шаг назад.

Глаза в глаза. Диалог древний, как мир.

Да, я зову его взглядом. На низком, диком, первобытном уровне зову, и он слышит. Слышит и не может устоять: я чувствую это, ощущаю каждой своей клеткой взор, примагниченный к моему лицу, его мягкое скольжение ниже, к губам, и тут же рывком обратно — к глазам. А в них остатки слёз.

— Да к чёрту всё! — не сказал, проревел.

Это взрыв. Прорыв плотины. Цунами, безжалостно сносящий постройки пристойности, крепкое здание морали.

Его бёдра вдавливают меня в стену, и где-то там, за тонкой тканью дорогих брюк, я ощущаю лживость его молчания. Фальшь заключённого им брака.

Он даже не целует меня, нет. Он дышит, жадно хватая воздух, втягивая его вместе с моими волосами и кожей. Его губы словно разучились ласкать — они просто живут на моём теле, едва поспевая за пальцами, стаскивающими бельё.

Я хочу целовать его губы и тянусь к ним, он это чувствует и даёт мне их, позволяет впиться, вжаться.

И в эти секунды мне плевать, что обо мне думают на небесах. Даже если именно в этот момент они вписывают своим тонким пером моё имя в список с заглавием «Ад».

Дамиену, похоже, тоже всё равно. Ему совершенно точно не до небесной канцелярии. Он невменяем, может быть, даже безумен. И я выгибаюсь, подставляя этому безумству шею, грудь, раздвигая бёдра так широко, как могу, чтобы он точно знал, что и у меня больше нет сил сопротивляться.

Что я выдохлась, что больше не могу.

В том, что мы делаем, нет элегантности. Я целую его лицо, не следуя традициям — жадно и куда придётся, так же точно, как и он моё. Ладони скользят по телу, сжимают бёдра, плечи, запястья до боли. Пальцы знают, что должны быть нежными, но годы, долгие мучительные годы одиночества, рвущей душу беспомощности в таком большом и разнообразном мире сделали нас одержимыми.

Мы одержимы. Оба.

Мои ладони на его груди, они то сжимают нежную ткань рубашки, то вновь разглаживают, ненавидя её и любя тепло кожи, очертания спрятанных мышц. Я выдираю её из его брюк, чтобы прижать уже наконец ладони к его животу, скользнуть ими выше, гладить грудь, ключицы, шею.

Мои пальцы впиваются в кожу ремня, не щадят его, грубо размыкая замок, оскорбляя звуком расстёгнутой молнии этот пристойный во всех смыслах мир.

Моя спина уже на ковре, а руки подняты кверху и вплетены в его руки. Он целует мою грудь, обхватывая губами, скользя языком. Его нос прижимается к моей коже, ищет запах и, находя, заставляет веки опуститься, лишь ненадолго прикрыв жадные зрачки. Он хочет видеть, чувствовать, осязать. Хочет любить.

И я хочу. Мне нужно ощутить его в себе, соединится, вжаться, слиться в одно. Необходимо стать одним целым, неотделимой его частью.

Дамиен на мгновение останавливается, смотрит в мои глаза, словно собирая всю решимость мира, чтобы сделать одно это движение. А я зову его взглядом: «Да! Да! Да! Сделай это! Я ведь так давно жду… Столько лет тебя жду!».

И он, зажмурившись, стиснув зубы, сжав ими нижнюю губу добела, совершает то, что для всех и для нас самих лежит за гранью.

Экстаз наполняет мои веки тяжестью, и я только слышу хриплый выдох, почти стон:

— Ева-а-ааа…

Мы одно целое. И нам хорошо. Наконец, хорошо. Вся тяжесть лет стекает с наших соединившихся тел. Нет, это не секс. И не занятие любовью. Это жизнь, маленькая драма двух неприкаянных душ в одном физическом соитии.

Во мне рай. Перед глазами акварель, а на ней — приоткрытые воспалённые губы с каплей алой крови. И я поцелуем забираю её себе.