Виктория Мальцева - Моногамия [СИ : ред. 2017 г.]

Алекс молчал некоторое время, а я ждала, что он всё же позволит мне спросить его о том, что так мучило меня, что не давало мне покоя, что делало его порочным, скрытным, тайным. В итоге он вздохнул и начал, наконец, говорить сам, долго, искренне:

— Мне было 15 лет, и, несмотря на свою вполне уже зрелую внешность, по сути, я был ребёнком, голова моя была переполнена сумасбродными идеями, часто откровенными глупостями, и мальчишескими увлечениями. Я занимался музыкой с учительницей из нашей школы, ходил к ней на частные уроки. Родители нарекли её Шекспировским именем — Офелия. Она была хорошей, по-настоящему человечной, в ней не было ни чёрствости, ни лицемерия, ничего из того, что бывает в обычных учителях. Ей не слишком повезло в жизни, она не встретила своего человека, и причин тому было масса, как я теперь понимаю. Она не была ни смелой, ни уверенной, ни сильной, а в очереди за красотой, наверное, была даже не последней, в тот день, думаю, она вообще не выходила из дома, зачиталась своими книгами, скорее всего. Вся её красота была спрятана внутри неё, но этого никто так и не разглядел. Может быть, я бы смог… но только, наверное, не в 15 лет… Она была романтичным, эфемерным созданием, воспитанным на английских романах, где кавалеры, неизменно все достойные и справедливые, смелые и мужественные, преданы честным и порядочным дамам. Не знаю, что случилось с ней, как произошло то, что она увидела свой идеал во мне, но она полюбила, по-настоящему, страстно, отдалась этому чувству целиком, без остатка. У неё были неимоверно глубокие, огромные, голубые глаза, и эти глаза смотрели на меня с любовью и надеждой…

Он замолчал на некоторое время, потом вновь со вздохом продолжил:

— Это случилось незапланированно, скорее вследствие её потери контроля над собой, что говорить обо мне, я вообще плохо понимал, что делаю, и какие могут быть последствия. В общем, она стала моей первой женщиной, и как выяснилось позже, я тоже был у неё первым… и единственным. Мы занимались любовью много, часто, совсем забросили музыку… Очень скоро её чувство стало меня тяготить, не это мне было нужно тогда, совсем не это. Но, несмотря на мою полнейшую детскую наивность и никчёмность в вопросах любовных, я чётко понимал, что то, что происходит с ней — очень серьёзно, и что это не игра, это чувства взрослые, зрелые, опасные. Но чем дальше, тем тяжелее мне было, уже не только морально, но даже физически, я не знал, как всё это прекратить, и совершил глупость… вернее, это даже была роковая ошибка…

Алекс снова замолчал, некоторое время пребывал в какой-то прострации, мне показалось даже, что его и нет вовсе в эту секунду, он улетел далеко в прошлое, то прошлое, которое изменило его.

Amber Run — I Found

— Я не придумал ничего лучше, как спросить совета у Марии, ведь она была женщиной и почти такого же возраста, мне нужно было знать, как это делается, как уйти и не ранить, не причинить боль. Но совета мне никто не дал. Мария пришла в бешенство, она угрожала, жёстко. Вследствие своей юности и неопытности, я и не подозревал, что то, что мы делали это по обоюдному согласию, не имело никакого значения, мой малолетний возраст ложился на плечи хрупкой Офелии тяжким грузом уголовной ответственности. Её образ слабой, уязвимой в холодных и жестоких казематах окончательно сломил меня. Я пошёл к ней и сказал правду, что не могу любить её, что спросил совета сестры и тем самым поставил её под угрозу, что если мы не прекратим встречаться, ей грозит опасность. Она выслушала меня спокойно, потом очень грустно сказала то, что отпечаталось в моём сознании незыблемо, на всю оставшуюся жизнь: «Алекс, ты не знаешь сам, как ты прекрасен, твоя красота необыкновенна, и внешняя и внутренняя, но то какой ты снаружи сводит с ума, лишает воли и покоя. Это, несомненно, дар редкий, волнующий, и ты должен дарить свою красоту всем, кто пожелает этого, как музыкант свою музыку, как художник дарит свои образы, как поэт свои словесные формы и строки… Не жалей себя ни для кого, не обделяй тех, кто итак обделён, будь добрым, человечным, открытым, люби много, так много как сможешь, делай женщин счастливыми, ведь ты можешь это, я знаю!» Эти её слова, возможно так и остались бы словами, если бы не то, что произошло потом. Она покончила с собой в тот же день, и не самым лиричным способом — она повесилась. Я не думаю, и никогда не думал, что она желала мне зла, но не желая этого, она сделала меня рабом своей боли. Её слова стали для меня напутствием, я следовал им отчаянно, не жалел ничего, как она и просила. У меня было много женщин, очень много. Так много, что ты и представить себе не можешь: взрослых, юных, красивых и не слишком, умных и глупых, сильных, слабых, смелых, скромных, белых, чёрных, каких угодно, все кто хотел меня — получали без лишних вопросов.

Наконец, он впервые посмотрел мне в глаза, затаившись в неимоверном напряжении, ему нужно было знать, как я приму это признание, как оно изменит меня, нас. Но оно не сделало со мной ничего плохого, к счастью. Я догадывалась в целом, что то, что изменило его, было чем-то чудовищным, но я не знала, что в основе всей этой трагедии лежало такое сильное чувство правильной, но слабой женщины, допустившей ошибку, позволив себе увлечься настолько красивой душой и невольно искалечить её. Я в очередной раз убедилась в том, что всё, что делал Алекс, что он творил, свершал, чего добивался, в чём жестоко ошибался, всё это было пронизано одним и тем же стремлением — делать людей счастливыми. В этом стремлении он не заметил сам, как потерял себя, как навредил себе, сделавшись порочным, распущенным и уязвимым, болезненно ранимым, переполненным ненависти к своему такому совершенному телу, к самому себе.

— Алекс, там, на видео, это до всех этих событий, или после?

— До.

— Это заметно.

— Да, я стал другим потом. Совершенно. Стал взрослым.

Я обняла его, поцеловала в висок и сказала:

— Спасибо, что рассказал, но я догадывалась, можно сказать знала в общих чертах, сложила паззл из твоих «особенностей», но теперь я знаю точно, что произошло, что сделало тебя таким. И знаешь что?

— Что?

— Я люблю тебя! — я прошептала ему это на ухо тихо, но вложив всю свою нежность, чувственность, душевность. Мне было важно, чтобы его признание, буквально вытребованное мной, не отдалило его, не сломало, не причинило ему боли, не сделало неуверенным или уязвимым передо мной. Я не хотела этого, мне нужно было только познать его целиком, не складывать картины из оборванных кусочков, а знать чётко, кто он на самом деле, что сделало его таким, предвидеть, что будет с ним в будущем, ведь он — мой выбор, он тот, кому я отдаю себя, свою жизнь, свои чувства, глубокие, сильные, опасные.