Рейчел Липпинкотт - В метре друг от друга [litres]

– Этим нужно заняться. Дело зашло слишком далеко. Придется иссечь инфицированные ткани, а трубку заменить.

У меня уже кружится голова, внутри холодеет. Именно этих слов я и боялась больше всего с появления самых первых признаков инфекции.

Аккуратно опускаю рубашку, стараясь делать так, чтобы ткань не коснулась воспаленного места.

– Но…

Доктор Хамид не дает закончить:

– Никаких «но». Так нужно. У нас здесь риск сепсиса. Если затянуть, инфекция может проникнуть в кровоток.

Мы обе молчим, хорошо понимая, насколько велика опасность. Заражение крови означает, что я почти наверняка умру. С другой стороны, если я попаду на операционный стол, то из-за слабых легких могу и не выкарабкаться.

Доктор Хамид садится на край кровати и с улыбкой похлопывает меня по плечу:

– Все будет хорошо.

– Вы сами этого не знаете. – Я нервно сглатываю.

Она задумчиво кивает:

– Ты права. Не знаю, – вздыхает, ловит мой беспокойный взгляд. – Риск есть. Я вовсе не хочу сказать, что его нет. Но сепсис – монстр куда более вероятный и опасный.

Страх расползается по шее и охватывает всю меня целиком. Но врач права.

Доктор Хамид берет сидящую возле меня панду, смотрит на нее и невесело улыбается:

– Ты боец, Стелла. Всегда была бойцом. – Она подает мне медвежонка, смотрит в глаза: – Ну что, завтра утром?

Я протягиваю руки, принимаю игрушку и киваю:

– Завтра утром.

– Я позвоню твоим родителям и дам им знать, – продолжает она, и я снова замираю от нахлынувшей волны страха.

– Вы можете дать мне несколько минут? Им будет легче принять новости от меня.

Доктор Хамид кивает и, мимолетно дотронувшись до моего плеча, идет к выходу. Я ложусь, прижимаю к себе Лоскутка и с нарастающим беспокойством думаю о звонках, которые мне предстоит сделать. В голове эхом звучит мамин голос, те слова, которые она произнесла в кафетерии.

Не представляю, что бы я делала без тебя .

Не представляю, что бы я делала без тебя .

Не представляю, что бы я делала без тебя .

За дверью слышится какой-то невнятный шум, и я, повернувшись, вижу подсунутый под дверь конверт. Горизонтальная полоска света дрожит, человек за дверью медленно поворачивается и уходит.

Осторожно поднимаюсь с кровати, подхожу, наклоняюсь и поднимаю конверт. Открываю и достаю рисунок, выполненный в печальных, тусклых цветах. На листке хмурый Уилл с букетиком увядших цветов в руке. Под рисунком короткая подпись – «Извини».

Снова ложусь, кладу листок на грудь и крепко закрываю глаза.

Доктор Хамид сказала, что я боец.

Сказать по правде, я уже не уверена.

Я облажался. По-крупному. И сам это понимаю.

Подсунув под дверь конверт с извинением, спешу прочь из нашего крыла и прохожу по восточному вестибюлю больницы. Телефон держу в руке, как будто чего-то жду. Сообщения, уведомления, чего угодно. Она ведь уже увидела рисунок, верно? Свет в палате был включен. И тем не менее ничего. Полное радиомолчание с самой нашей ссоры.

Что делать? Она даже разговаривать со мной не желает.

Отправляю это сообщение По и хмурюсь, представляя, как он потешается надо мной. Надо же, думает, парень так запал на девчонку, что от отчаяния даже обратился к нему за советом.

Дай ей немного времени, – отвечает он.

Хоть кричи. Я раздраженно вздыхаю. Время. Какое еще время, если каждая минута ожидания убивает.

Плюхаюсь на скамейку и с минуту наблюдаю за входящими и выходящими людьми. Створки дверей сдвигаются и раздвигаются, и я вижу детей, боязливо держащихся за руки родителей, медсестер с усталыми глазами, спешащих домой после смены. Посетителей, торопливо надевающих пальто и куртки. Впервые за несколько последних дней ловлю себя на том, что хотел бы оказаться одним из них.

Живот громко урчит, и я решаю зайти в кафетерий – перекусить и немного отвлечься. Направляюсь к лифту и невольно замираю, услышав доносящийся из-за ближайшей двери знакомый голос.

– No envíe dinero, no puede pagarlo . – Тон грустный, угрюмый. Dinero . Деньги. В средней школе мы два года учили испанский, и я могу сказать всего-то пару фраз, но это слово понял. Приоткрываю дверь, заглядываю и вижу, что попал в часовню с большими витражными окнами и классическими деревянными скамьями. Все здесь выглядит и даже как будто пахнет стариной и церковью, создавая поразительный контраст с общим дизайном центра, стильным и современным.

На передней скамье вижу По. Опершись локтями о колени и наклонившись вперед, он разговаривает с кем-то по Фейстайму:

– Yo también te extraño. Lo sé. Te amo, Mamá .

По заканчивает разговор по телефону и закрывает лицо руками.

Я тяну тяжелую дверь, открываю пошире, и петли громко, противно скрипят.

Он оборачивается и смотрит на меня удивленными глазами.

– Часовня? – спрашиваю я, и мой голос звучит слишком громко, отражаясь от стен в просторном помещении. Иду к нему по проходу.

Он оглядывается и невесело улыбается:

– Моей маме нравится, когда я бываю здесь. Я – католик, но она куда более ревностная католичка. – По вздыхает, опускает голову на спинку скамьи. – Мы не виделись два года. Хочет, чтобы я приехал, навестил ее.

Теперь уже удивляюсь я. Сажусь напротив, через проход, на безопасном расстоянии. Два года – срок действительно немалый.

– Ты так давно не виделся с матерью? Что же она тебе сделала?

По качает головой, и в его глазах мелькает тень печали.

– Дело не в этом. Их депортировали в Колумбию. Я же родился здесь, и они не стали забирать меня с собой, потому что там нет таких врачей. До восемнадцати я официально нахожусь «под опекой государства». Вот так-то. Не могу даже представить, как такое случилось. Как можно депортировать родителей больного кистозным фиброзом? Родителей смертельно больного?

– Да, дело плохо.

По кивает:

– Мне так их не хватает.

Провожу ладонью по волосам:

– По, тебе нужно поехать! Нужно навестить их.

Он вздыхает, смотрит на большой деревянный крест, установленный за кафедрой проповедника, и я вспоминаю то единственное слово, которое понял, когда подслушивал разговор. Dinero .

– Дорого. Мама хочет прислать деньги, но не может позволить себе такие траты. А уж я, конечно, не стану отбирать у нее последнее и оставлять перед пустым столом.

– Послушай, – быстро говорю я, – если дело только в деньгах, я могу помочь. Серьезно. Не хочу выставлять себя каким-то богатеньким ублюдком, но это не вопрос… – Еще не договорив, понимаю, что из этого ничего не получится.

– Хватит. Перестань. – По поворачивается и обрывает меня взглядом, после чего лицо его смягчается: – Я… Я как-нибудь разберусь.

Мы оба умолкаем. В тишине большого открытого пространства у меня начинает звенеть в ушах. Вопрос не в деньгах. Кроме того, я получше многих знаю, что они решают не все. Может быть, когда-нибудь это дойдет и до моей матери.