Рейчел Липпинкотт - В метре друг от друга [litres]

– Тем не менее спасибо, – говорит наконец По и улыбается. – Кроме шуток.

Я киваю, и мы снова умолкаем. Какая несправедливость, что вот надо мной мать трясется, как курица над цыплятами, а кого-то отрывают от собственного сына. Я жду не дождусь восемнадцатилетия, считаю оставшиеся дни. По, наоборот, пытается замедлить время, потому что ему этого самого времени нужно как можно больше.

Мне так легко было сдаться, сопротивляться лечению и жить сегодняшним днем. Но теперь, рядом со Стеллой и По, время обрело большую ценность и мне дорога каждая секунда.

Вот это и пугает больше всего.

Вечером я лежу на кровати, смотрю в потолок и впервые за последнее время делаю ингаляцию без Стеллы.

Есть что-нибудь?

Сообщение приходит от Джейсона, и настроения оно не добавляет, потому что ответ на него – оглушительное нет .

От Стеллы по-прежнему ничего. Ни даже записочки. А я только и думаю о ней. И чем длиннее молчание, тем оно хуже. Ничего не могу с собой поделать: представляю, что вот я рядом с ней, что могу протянуть руку и дотронуться до нее, загладить вину.

Чувствую, как что-то поднимается в груди, в кончиках пальцев, под ложечкой. Желание коснуться гладкой кожи ее руки, шрамов на теле.

Но этого не будет никогда. Дистанция между нами останется, не исчезнет и не сократится.

Полтора метра навсегда.

Короткий двойной сигнал. Хватаю с надеждой телефон, но это всего лишь уведомление с Твиттера. В полном расстройстве бросаю телефон на кровать.

Какого черта, Стелла? Нельзя же злиться целую вечность. Или можно?

Нет, так нельзя. Нужно все исправить.

Выключаю небулайзер, выглядываю в коридор – что там, чист ли горизонт? Вижу, как Джули заходит с капельницей в одну из дальних палат, выхожу и спокойно, зная, что время у меня есть, иду мимо пустого сестринского поста и останавливаюсь у ее двери, за которой играет негромкая музыка.

Она на месте.

Перевожу дух, поднимаю руку и стучу костяшками пальцев по дереву.

Музыку выключают. Слышу приближающиеся шаги… Она подходит и в нерешительности застывает у порога.

Наконец дверь открывается…

Я вижу перед собой ее карие глаза, и мое сердце переключается в ускоренный режим.

Как же хорошо.

– Вот ты где, – негромко говорю я.

– Вот я где, – бесстрастно подтверждает она и прислоняется к дверному косяку с таким видом, как будто и не игнорировала меня сегодня весь день. – Твой рисунок получен. Ты прощен. Отойди.

Я тут же отхожу к дальней стене, обеспечивая требуемую дистанцию в полтора метра. Мы смотрим друг на друга, и она моргает, а потом бросает быстрый взгляд на сестринский пост и опускает голову.

– Ты пропустила наши процедуры.

Она, похоже, не ожидала, что я вспомню об этом, но все равно молчит. Замечаю, что глаза у нее покраснели, как будто она плакала. И вряд ли причиной слез могли стать те мои слова.

– Что происходит?

Стелла глубоко вздыхает, а когда начинает говорить, я слышу в ее голосе нервное напряжение:

– У меня сильное воспаление возле гастростомической трубки. Доктор Хамид опасается сепсиса. Завтра утром она собирается иссечь зараженные ткани и заменить трубку.

Я смотрю ей в глаза и вижу, что напряжение связано не только с нервами. Ей страшно. Так хочется подойти и взять ее за руку, сказать, что все пройдет удачно, что ничего плохого не случится.

– Я буду под общим наркозом.

Что? Под общим наркозом? С ее легкими, работающими всего лишь на 35 процентов?

Уж не рехнулась ли доктор Хамид?

Хватаюсь за идущий вдоль стены поручень, чтобы не сорваться с места.

– Черт. Уверена, что твои легкие справятся с таким? – Секунду-другую молчим, и полтора метра между нами ощущаются милями. Потом она отводит глаза и, оставив мой вопрос без ответа, говорит:

– Не забудь принять лекарство на ночь и поставить ночное питание, ладно?

Сказать что-то я уже не успеваю, потому что она закрывает дверь.

Пересекаю коридор к ее палате, протягиваю руку, кладу на дерево ладонь. Знаю, Стелла там, по другую сторону двери. Я выдыхаю, вдыхаю, прижимаюсь к двери лбом и шепчу:

– Все будет хорошо.

На двери висит табличка. Поднимаю глаза и читаю:

НИЧЕГО НЕ ЕСТЬ И НЕ ПИТЬ ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ. ОПЕРАЦИЯ В 6.00.

Пока не засекли, убираю руку, возвращаюсь по коридору в свою палату и падаю на кровать. Обычно Стелла полностью себя контролирует. Что же изменилось на этот раз? Может быть, дело в родителях? Или она так расстроилась, понимая, что ее легкие могут не справиться?

Поворачиваюсь на бок, утыкаюсь взглядом в свой рисунок с легкими на стене и вспоминаю похожий в ее палате. Эбби.

Конечно. Вот почему она так разволновалась. Завтрашняя операция – ее первая без Эбби. А что, если… Меня как будто подбрасывает пружиной. Сажусь, достаю из кармана телефон и, может быть, впервые в жизни ставлю будильник на 5.00. Потом беру с полки коробку с художественными принадлежностями и приступаю к планированию.

Прижимая к груди Лоскутка, перевожу взгляд с мамы на папу. Они сидят по обе стороны от меня и старательно улыбаются одними губами, избегая при этом смотреть друг на друга. Глядя на пришпиленную к двери общую семейную фотографию, думаю, как было бы хорошо, если бы все стало, как раньше, и ко мне бы вернулись родители, которые всегда говорили мне, что все будет хорошо.

Судорожно вдыхаю, пытаясь подавить кашель, и слушаю папу, который старается отвлечь, разрядить напряжение разговором ни о чем. Он берет розовый календарик, один из тех, которые разнесли по всем палатам, и просматривает перечисленные в меню кафетерия новинки.

– Сегодня на ужин крем-суп из брокколи. Твой любимый, Стел!

– Вряд ли ей разрешат есть сразу после операции, – резко реагирует мама, и папа мгновенно сникает.

– Если разрешат, обязательно попробую, – говорю я, добавляя сверхдозу оптимизма.

В дверь стучат, и в палату входит санитар в медицинской шапочке и голубых латексных перчатках. Родители поднимаются, и папа протягивает руку. Моя дрожит, и я сама едва держусь, чтобы не поддаться дрожи.

– Скоро увидимся, милая, – добавляет мама, и они по очереди обнимают меня. Обниматься неудобно и больно, но я терплю, не хочу расставаться.

Санитар поднимает и защелкивает поручни на каталке и выкатывает меня в коридор, а я смотрю на рисунки Эбби. Больше всего на свете я хотела бы видеть ее здесь, чтобы она держала меня за руку и напевала песенку.

Лица родителей меркнут вдалеке, а мы, проехав до конца коридора, въезжаем в лифт. Створки закрываются, санитар улыбается, и я пытаюсь сделать то же, но губы меня не слушаются, не складываются как надо. Пальцы сжимают простыню.

Двери лифта открываются со звонком, знакомый коридор проносится мимо, и я уже в другом, где все слишком яркое, слишком светлое, так что детали не разобрать.