Элиз Вюрм - Сёганай

Элизабет посмотрела на Лино очарованно.

– Непонимание – это свобода!

– «Свобода»? – Удивился он. – А я думал; несвобода…

– То свобода, то несвобода…

Она вновь посмотрела на него с лаской.

– Когда тебе хорошо – свобода, а когда плохо – несвобода…

Элизабет прикоснулась к его щеке.

– Иногда лучше ничего не понимать!

– Чтобы жить?

– Чтобы не умирать!

Лино смутился.

– Аригато: годзаимасита 24 24 Элизабет имеет в виду «спасибо, прошлое» ! – Вдруг сказала она.

Элизабет погладила Лино по щеке.

– Я хочу жить, я не хочу умирать! Я хочу жить, не умирая!

– От понимания? – Понял её, Лино.

– И от непонимания!

Он рассмеялся. Он рассмеялся от счастья.

– Знаешь, что меня волнует сейчас? – Сказала Элизабет, Лино. – Почему Джейк? Почему человек, который как мне казалось, не способен…

– Заболеть?

Он ласково посмотрел на неё.

– Мы все способны, только не все знают, что способны.

Она смутилась.

– «Способны»?

– Ты знаешь себя, Элизабет? – Вдруг спросил её, Лино. – Ты можешь сказать; я знаю, на что я способна?

Элизабет задумчиво улыбнулась.

– А ты, Лино?

Лино улыбнулся.

– Я знаю, что я не способен быть с другой женщиной, – уже, не способен – мне это кажется бессмысленным…

– «Бессмысленным»? – Удивилась она.

– Знаешь, в чём трагедия зрелости?

Он лукаво улыбнулся.

– Тебя уже ничто не удивляет!

Элизабет поняла Лино.

– Не удивляет!

Они улыбнулись друг другу, заглянули друг другу в глаза.

– Знаешь, почему бессмысленно? Изменять… Они все бляди!

Элизабет расхохоталась.

– Скучно! – Весело добавил Лино.

– Но может не все?

Она лукаво улыбнулась.

– Все. Кроме тебя!

Его глаза вспыхнули, Элизабет вновь засмеялась.

– А насчёт Джейка… – Вдруг сказал Лино. – Он чувствует, глубоко чувствует – оказывается!

– Что ты имеешь в виду? – Заинтересовалась она.

– Он не был готов с тобой расстаться, поэтому и заболел.

– Всё из-за меня? – Печально сказала Элизабет.

– Всегда из-за тебя, девочка моя!

Они вновь заглянули друг другу в глаза.

– Он меня любил?

– Я думаю; да.

– И ты ему сожалеешь, Лино?

– Так же как и ты, Мэри. Ты сказала мне «Я могла бы быть на её месте», теперь я понимаю – я тоже мог бы!

И Элизабет смотрела ему в глаза, смотрела.

– Почему мы не можем любить и не умирать?!

– Потому что мы – люди.

Она улыбнулась.

– Это всё объясняет?

– Почти, всё. Мы… Прометеи! Мы ждём, когда орёл прилетит клевать нашу печень!

– Почему?!

– Вергилий сказал: «Мы должны стремиться не к тому, чтобы нас всякий понимал, а к тому, чтобы нас нельзя было не понять»…

Лино ласково посмотрел на неё.

– Мы хотим, чтобы нас понимали, – чтобы нас нельзя было не понять!

– Что, понять, Лино?! Что мы нуждаемся в орле? Что мы его ждали? Что мы уже не можем без него жить?

Он задумчиво улыбнулся.

– Мы и не могли, Элизабет, – жить без орла.

Элизабет вспомнила, как Алина сказала ей «При виде денег даже у слепого глаза раскрываются, а монах продаёт священные книги». Речь идёт о чрезмерной жадности… до жизни».

– Жадность до жизни? – Удивилась Элизабет.

– Иметь всё! Иметь то, что ты не заслужил, иметь.

– А как узнать, заслужил, или не заслужил?

– Когда нет чувства того, что ты кого-то ограбил, значит, заслужил.

Элизабет задумалась над словами Алины. Они поразили её, эти слова.

– Знаете, как возвращают награбленное? – Вдруг сказала ей, Алина. – Ты просто теряешь то, что награбил… А что вы думаете, я чувствую, когда вижу как мужчина, которого я всегда считала своим, счастлив с другой женщиной?! Это убивает меня, но я понимаю; так лучше!

Сейчас Элизабет подумала, Алина говорила мне об орле? Она не может видеть Лино со мной, и не видеть его не может!

«Вообразим, что человек потерял навсегда дар страдания. Ничто не угрожает ему неудовлетворенностью: одновременно с голодом и жаждою, этими первичными источниками труда и страдания, прекратилось и всякое недовольство собою, людьми и миром. Чувство несовершенства угасло навсегда и угасило вместе с собой и волю к совершенству. Самый призрак возможных лишений, доселе ведший человека вперед, отпал. Телесная боль, предупреждавшая человека об опасности для здоровья и будившая его приспособляемость, изобретательность и любознательность – отнята у него. Все противоестественности оказались огражденными и безнаказанными. Все уродства и мерзости жизни стали безразличными для нового человека. Исчезло моральное негодование, возникавшее прежде от прикосновения к злой воле. Смолкли навсегда тягостные укоры совести. Прекратилась навсегда духовная жажда, уводившая человека в пустыню, к великому аскезу… Все всем довольны; всё всем нравится; все всему предаются – без меры и выбора. Все живут неразборчивым, первобытным сладострастием – даже не страстным, ибо страсть мучительна, даже не интенсивным, ибо интенсивность возможна лишь там, где силы не растрачены, но скопились от воздержания.

Как описать те ужасные, опустошительные последствия, которые обрушились бы на человечество, обреченное на всестороннюю сытость? В мире возникла бы новая, отвратительная порода «человеко-образных», – порода безразборчивых наслажденцев, пребывающих на самом низком душевном уровне. Это были бы неунывающие лентяи; ничем не заинтересованные безответственные лодыри, без темперамента, без огня, без подъема и без полета; ничего и никого не любящие – ибо любовь есть прежде всего чувство лишенности и голода. Это были бы аморальные, безвкусные идиоты, самодовольные тупицы, развратные Лемуры. Вообразите их недифференцированные, невыразительные лица, эти плоские, низкие лбы, эти мертвые, мелкодонные гляделки, вместо бывших глаз и очей, эти бессмысленно чмокающие рты… Слышите их нечленораздельную речь, это безразличное бормотание вечной пресыщенности, этот невеселый смех идиотов? Страшно подумать об этой погибшей духовности, об этой тупой порочности, об этом унижении ничего-не-вытесняющих полулюдей, которые прокляты Богом и обречены на то, чтобы не ведать страдания.

И когда представляешь себе эту картину, то видишь и чувствуешь, что дарует нам дар страдания; и хочется молить всех небесных и земных врачей, чтобы они ради Господа не лишали людей этого дара. Ибо без страдания – нам всем, и нашему достоинству, и нашему духу, и нашей культуре пришел бы скорый и трагический конец.

Вот что оно нам дарует. Какою глубиною светятся глаза страдающего человека! Как будто бы расступились стены, закрывавшие его дух, и разошлись туманы, застилавшие его сокровенную личность… Как значительно, как тонко и благородно слагаются черты лица у долго и достойно страдавшего человека! Как элементарна, как непривлекательна улыбка, если она совсем не таит в себе хотя бы прошлого страдания! Какая воспитательная и очистительная сила присуща духовно осмысленному страданию! Ибо страдание пробуждает дух человека, ведёт его, образует и оформляет, очищает и облагораживает… Духовная дифференциация, отбор лучшего и всяческое совершенствование были бы невозможны на земле без страдания. Из него родится вдохновение. В нём закаляется стойкость, мужество, самообладание и сила характера. Без страдания нет ни истинной любви, ни истинного счастья. И тот, кто хочет научиться свободе, тот должен преодолеть страдание» 25 25 «Книга тихих созерцаний» Иван Ильин