Эмма Дарвин - Математика любви

С таким же успехом она могла бы объяснять мне оборот поголовья скота на крупной и хорошо управляемой животноводческой ферме, но тем не менее речь шла, помимо всего прочего, о судьбе моей дочери. В ушах у меня внезапно зазвучал голос миссис Барклай, так похожий на голос Люси и в то же время столь разительно от него отличающийся: «Я хочу, чтобы он был в безопасности, но при этом свободно изучал окружающий мир. Вот чего я хочу для него в первую очередь».

На мгновение я лишился дара речи, настолько ошеломляющим стало для меня открытие, что я мог собственными руками уничтожить право назвать Люси своей, но необходимость соответствовать сугубо деловой обстановке и тону матери Августины несколько отрезвила меня.

– В самом деле, – сказал я. – Я хотел бы обсудить с вами возможность оказания помощи именно таким образом. Приданое, конечно… А пока…

Она поднялась из-за стола.

– А пока вам, быть может, захочется осмотреть наш приютный дом? Тогда, надеюсь, вы сможете получить более ясное представление о том, для каких целей используются пожертвования. – Дверь открылась, и на пороге появилась молоденькая послушница. – О, вы нам не понадобитесь, сестра, – сказала мать Августина. – Благодарю вас. – Она обернулась ко мне. – Я не задержу вас. Уверена, у вас и так много дел.

Я испытал некоторое облегчение при мысли, что Идоя не войдет сейчас в комнату. Но при этом понял и то, что будет неправильно, если мать Августина попытается отговорить меня уйти, не повидавшись с ней. Если она, взявшая на себя роль матери по отношению к моей дочери, не понимала, насколько важно, чтобы Идоя узнала о существовании родных матери и отца, о том, что они заботятся о ней, то я сам должен возложить на себя эту обязанность.

– Я все-таки хотел бы увидеться с дочерью.

– Разумеется. – Она бросила взгляд на большие часы, висевшие на стене напротив письменного стола. – Наши воспитанницы сейчас обедают. Прошу вас следовать за мной, майор Фэрхерст.

Меня не особенно интересовали обитатели приютного дома, если не считать Идои, и та часть моего мозга, которая не была занята размышлениями о ней, все еще пребывала в страхе и оцепенении из-за Люси. Но у меня не было желания показаться нелюбезным, и даже если такая экскурсия негативно скажется на моих чувствах, я, по крайней мере, получу некоторое представление об условиях, в которых воспитывается моя дочь. Мы проходили мимо детских комнат, спален и классных комнат для шитья. Все в них сверкало, нигде не было ни пылинки, а кровати, столы и стулья были расставлены строго по линейке, так что и самому строгому армейскому сержанту не к чему было бы придраться. Даже цветы и свечи, стоявшие перед бесчисленными образами святых, казалось, прошли самый строгий отбор, прежде чем были допущены к выполнению обетов своих дарителей. Здесь был установлен строгий распорядок и, как я понял из таблицы, прикрепленной к стене, каждая минута была расписана. В той части часовни, которая была доступна моему взору, царила простая и спартанская обстановка, но пламя свечей отражалось в позолоте, украшавшей придел.

– Ваша дочь, естественно, воспитывается как истинная дочь церкви, и в следующем году ей предстоит первое причастие. Насколько я понимаю, вы не исповедуете нашу веру, – обронила мать Августина, преклонив колена перед невидимым алтарем и осенив себя крестным знамением.

– Нет.

– Господь милосерден, и на него мы уповаем.

У меня слегка кружилась голова в насыщенном запахом благовоний и ладана воздухе, но я не чувствовал особой благодарности к этому католическому Господу, по крайней мере, такому, каким его описывала Каталина. «Хотя мне и следовало бы питать это чувство хотя бы ради нее», – подумал я. Я должен был быть благодарен ему за все, что утешало ее в горе, вообразить которое я был не в силах.

В таком душевном расстройстве я последовал за матерью Августиной в трапезную. Здесь за казавшимися бесконечными рядами столов и лавок в молчании и тишине вкушали пищу сто восемьдесят одетых в серое девочек, в то время как монахиня, стоявшая на кафедре, что-то читала им из небольшой ветхой книги. Перед каждой стояла миска с тушеным мясом и рисом, чашка разбавленного водой вина и ложка. По левую сторону лежал кусочек серого хлеба. Закончив есть, девочки опускали ложку в пустую миску и складывали руки на коленях, прикрытых фартуком, подобно солдатам, стоящим по команде «вольно». «Кто же из них, – подумал я, глядя на вереницу темноволосых головок с белыми накидками, – ребенок Каталины?»

Но тут читавшая проповедь монахиня закрыла книгу, перекрестилась, и все одновременно встали со своих мест, не важно, успели они доесть или нет. Прозвучала благодарственная молитва, после чего, по-прежнему молча, девочки покинули трапезную и вышли во дворик.

– Перед занятиями, которые начинаются после обеда, у них есть полчаса свободного времени на игры, – пояснила мать Августина. – Я распоряжусь, чтобы привели вашу дочь.

– Может быть, нам стоит выйти во двор и поискать ее там? – предложил я.

– Конечно, если таково ваше желание, – ответила она. – Вы увидите, что мы не поощряем бестолковой беготни, варварского поведения или тесной дружбы, но физические упражнения и свежий воздух полезны всем живым существам.

Мы вышли на игровую площадку. Она была огорожена высокими серыми стенами, и повсюду прыгали, бегали, играли в скакалочку и перешептывались девочки. Они выглядели в достаточной мере живыми и здоровыми, некоторые останавливались и провожали нас взглядом широко распахнутых глаз. Мать Августина сделала знак монахине, которая стояла, спрятав руки в рукава, и наблюдала за детьми.

– Матушка, не будете ли вы любезны показать нам, которая из воспитанниц Идоя Маура? Я хотела бы поговорить с ней. Монахиня неторопливо и безошибочно двинулась сквозь это вавилонское столпотворение к маленькой фигурке в сером, которая стояла в углу двора, глядя на своих подружек. Завидев приближающуюся наставницу, девочка быстро сунула что-то в кармашек платья и встала как солдатик, по стойке «смирно». Потом, когда монахиня повернулась к ней спиной, девочка последовала за ней.

Сердце подсказывало мне, что ребенку Каталины должно быть сейчас шесть лет, но до этого момента я не представлял, как она выглядит. У нее были черные материнские глаза, волнистые черные волосы, убранные под белую накидку, прямые брови, загибающиеся на концах вниз, и я с удивлением понял, что это мои брови, те самые, которые я вижу каждый день в зеркале по утрам. В конце концов, она была и моим ребенком. Ее мягкие полные красные губки были плотно сжаты, как будто не привыкли раздвигаться в улыбке, и своими маленькими ручками она крепко стискивала подол платья. Я непроизвольно протянул к ней руку, но она лишь крепче вцепилась в ткань своего одеяния.