Эмма Дарвин - Математика любви

– Поздоровайся с нашим гостем, Идоя, сделай ему реверанс, – сказала мать Августина, – а потом и мне. – И с некоторой заминкой Идоя поступила так, как ей велели. – А теперь ты можешь пойти с нами, потому что наш гость хочет побеседовать с тобой.

В молчании мы проделали обратный путь через трапезную, вверх по лестнице, а затем по коридору, пока не вошли в кабинет матери Августины. Она жестом показала, что я могу присесть, потом опустилась в кресло сама, а Идоя, сложив руки, осталась стоять между нами.

– А теперь, Идоя, я должна сообщить тебе, что это твой отец, который приехал сюда из Англии, чтобы повидаться с тобой и убедиться, что ты растешь хорошей девочкой.

– Из… из Англии? – переспросила Идоя. В ее испанском явственно слышался баскский акцент, но я понимал ее без труда.

– Да, из Англии, – ответил я. – Меня зовут Стивен Фэрхерст, я англичанин. – Я протянул ей руку. – Encantado de conocerle . [57]

Идоя бросила короткий взгляд на мать Августину, которая кивнула в ответ. Моя дочь робко и с некоторой неохотой вложила свою ладошку в мою руку.

– Encantada, Senor . [58]

– Что же, – сказала мать Августина. – Хотите узнать что-либо еще? Если нет, вероятно, вашей дочери лучше вернуться к своим обязанностям. Приютный дом всегда с радостью готов принять любую помощь, которая требуется для нашей богоугодной деятельности, особенно в нынешних стесненных обстоятельствах. Что касается будущего вашей дочери, то я могу порекомендовать вам нотариуса, обладающего большим опытом в решении подобных вопросов.

Она снова встала, и на фоне ее черной сутаны Идоя показалась мне совсем маленькой.

Я постарался собраться с мыслями и взять себя в руки.

– Вы не могли бы указать место, где я мог бы остаться наедине со своей дочерью? Мне хотелось бы получше узнать ее, но при этом я не хочу причинять вам лишних неудобств. Я уверен, что вы очень заняты.

– Дела подобного заведения, естественно, требуют моего неусыпного внимания, – с важностью ответствовала мать Августина. – Если вы хотите провести некоторое время в обществе Идои, полагаю, молельня Святой Катерины из Сиены в настоящий момент не занята.

Вот так и получилось, что дочь Каталины, моя дочь, и я оказались сидящими по разные стороны маленького стола в пустой комнате. Окно располагалось чересчур высоко, чтобы через него можно было что-либо увидеть, сверху со стены на нас взирал распятый на кресте Христос, а в углу, как объяснила мне Идоя, стояла статуя Святой Катерины, демонстрирующая свои благочестивые стигматы. Я поинтересовался, знакома ли ей эта статуя, поскольку не мог придумать ничего лучшего, чтобы завязать разговор.

– Счастлива ли ты? – продолжал я свои расспросы. – Хорошо ли относятся к тебе монахини? – Она кивнула, по-прежнему держа руки на коленях. – Боюсь, ты испытала настоящий шок, когда тебя так неожиданно познакомили с отцом.

Она смущенно хихикнула – я решил, что это от растерянности, – и прижала руки ко рту, как если бы не знала, что ответить. Я предпринял новую попытку.

– Ты знаешь… Монахини рассказывали тебе что-нибудь о матери?

– Только то, что она тоже посвятила себя служению церкви, сеньор.

Из кармана сюртука я извлек рисунок Люси, на котором была изображена Каталина и который мы прикрепили к картону, чтобы он не измялся.

– Это твоя мать. Рисунок был сделан только вчера. Ее зовут Каталина Маура, но церковное ее имя – сестра Андони.

– Когда я теряю свой грифель, то молюсь Святому Антонию.

Она взяла рисунок и долго смотрела на него, не шелохнувшись. Я заметил, что она унаследовала от матери небольшой прямой нос, высокие скулы и круглые щеки. Они очень походили друг на друга – мать и дочь, одна совсем маленькая, другая постарше. Мне казалось, что Идоя держит в руках волшебное зеркало, в котором время разделилось, так что прошлое оказалось наложенным на будущее, а будущее наложилось на прошлое, и теперь они смешались, и я уже не мог разобрать, где и что изображено.

Спустя долгое время она подняла глаза и протянула мне рисунок.

– Ты можешь оставить его себе, если хочешь, – предложил я. – Он был сделан специально для тебя.

– Пожалуйста, возьмите его, – сказала она. Для своих лет у нее был низкий голос. – Мне не позволят оставить его, потому что моя мать была проституткой, а я незаконнорожденная.

Я почувствовал, как во мне разгорается гнев. Каталина ни в коей мере не заслуживала столь оскорбительного прозвища, а этот маленький ребенок не мог нести на себе подобное проклятие с самого детства. Кто мог сказать ей такие слова: другие девочки, проявившие невинную детскую жестокость, или же те, чьей обязанностью было любить ее и заботиться о ней? Может быть, именно поэтому она держала губы плотно сжатыми, а руки – сложенными на коленях? Дикая ярость охватила меня, но Идоя казалась такой маленькой и неподвижной в этой комнате, предназначенной для бесед со взрослыми, что я ни за что на свете не мог позволить ей ощутить глубину моего гнева.

– А что лежит у тебя в кармане? – спросил я после того, как несколько справился со своими чувствами.

Она взглянула на меня так, как всегда смотрел Титус, когда боялся, что я отберу у него любимую палочку.

– Я никому не скажу, – пообещал я.

Медленно, не сводя с меня глаз, она опустила руку в кармашек платья и вынула маленькую куклу, сшитую из лоскутков. На голове у нее красовался кусочек черной шерсти, а лицо, несколько размазанное, было нарисовано чернилами.

– Как ее зовут? – спросил я.

– Я называю ее Эстефания.

Я не мог выговорить ни слова. Потом, когда на лице у нее отразился испуг, я с трудом выдавил:

– Тебе разрешают играть с ней?

– До тех пор, пока мне не исполнится семь лет. Потом я буду уже взрослой.

– И когда это случится? – поинтересовался я, хотя и знал дату, которую она должна была назвать.

– В канун праздника Святого Иоанна, – ответила она. – На мой день рождения устраивают фейерверк.

– Тебе очень повезло. Но что же тогда будет с Эстефанией?

– Ее отдадут детям бедняков, – сказала Идоя – Она будет им нужнее, чем мне. – Она умолкла, но потом продолжила: – Я хочу оставить ее себе. Иначе она останется одна в корзине для детей бедняков. И потеряется.

– А ты не хочешь, чтобы она потерялась?

Она отрицательно покачала головой, как будто слова были излишними, и мне показалось, что в ее взгляде впервые промелькнул лучик надежды. Она смотрела на меня, и глаза ее были настолько похожи на глаза Каталины, что я вдруг почувствовал нестерпимое желание подхватить ее на руки и прижать к себе. Но мы все еще оставались чужими друг для друга, потому я ограничился лишь тем, что сказал:

– Но ведь ты не потерялась. И ты не одна. Ты живешь здесь всю свою жизнь.