Татьяна Пасмурова - Люблю тебя. Прости

– Что с ним стало? Он хоть жив остался?

Илья Валерьевич вновь закурил.

– Не знаю, что со мной случилось тогда. Своей незащищенностью напомнил он моего младшего брата, хотя и сравнивать-то тут нечего было: Ваньке всего года четыре в то время было, а тому восемнадцать. Короче, решил тогда наш ефрейтор воспользоваться правом первой ночи. Любил он такие потешки. Грязи, видимо, в тот день ему захотелось. Привели его шестерки мальчишку этого в каптерку, а перед этим, видимо, не только поддали хорошо, но еще и обкурились наславу.

Сигарета тлела в руке, практически у самого лица мужчины, но Илья этого не замечал, погрузившись в кошмар, о котором он старался все эти годы не вспоминать.

– Илья Валерьевич, стряхните пепел, а то одежду прожжете! – Мария осторожно коснулась его руки.

Мужчина очнулся, выбросил сигарету в урну и тут же закурил снова:

– Я был готов закрывать на все глаза, лишь бы меня самого не трогали, и уже думал, что спокойно дослужу до дембеля, но не тут-то было. Не удержался я и пошел в эту самую каптерку. Надо сказать, что подоспел я туда вовремя. Мальчишка висел, с привязанными к потолочной балке руками, разумеется, без какой-либо одежды. Весь избитый, с широко разведенными ногами, привязанными к стульям, на каждом из которых сидели прихвостни ефрейтора.

– Да что же Вы такое рассказываете? Разве может такое быть? Это же люди! Они так не могут!

– Поверь, девочка, именно люди так и могут. Пьяные, обкуренные, забывшие, что такое женское тело. А здесь такой экземпляр. Почему бы его не сделать этаким кастратом–наложницей? Просто петушков-то у них полным-полно.

Ефрейтор стоял у печки и собирался калить нож. Еще двое валялись в отключке: один под столом, другой – уронив голову в перловку с мясом. Хорошо помню, как он храпел. Я тогда испугался, что еще чуть-чуть, и он задохнется, втянув в себя разваренную крупу. Короче, ефрейтор, увидев, что я вошел, не сказал ни слова, а просто молча набросился на меня с ножом. Несмотря на выпитое и выкуренное, ефрейтор оказался чертовски сильным. Хорошо, что у тех, сидящих на стульях, сил не было на меня нападать, а то я бы не сдюжил. Пару раз он полоснул по моему левому плечу, но, в конце концов, я уложил его, ударив по голове тяжелым табуретом. Ефрейтор потерял сознание.

Потом я освободил этого пацана от веревок, хотел было помочь ему одеться, но пришлось обратить внимание на свою руку. Вроде бы и раны были неглубокие, да и боли особо не ощущалось, но кровь все текла и текла, нужно было остановить ее. Оглядевшись, нашел какие-то полотенца, как мог, замотал раны. Видимо, от потери крови меня мутило и очень сильно кружило голову. Я решил выйти на улицу, отдышаться. Потом предстояло замести следы нашего с пацаном пребывания там и серьезно обдумать, как дальше быть.

Не знаю, сколько времени меня не было, но когда я вернулся, то обнаружил в каптерке жуткую картину: мальчишка стоял в огромной луже крови, которая натекла из перерезанной глотки ефрейтора. Пацан перевернул его тело на живот, стащил с него штаны и засовывал ему, простите за подробности, в задний проход сломанный деревянный черенок прямо с метлой на конце. Двое других, сидевших до того на стульях, за спинки которых были привязаны ноги мальчишки, валялись рядом с этими самыми стульями с практически отрезанными головами, остальные продолжали мирно храпеть.

– Но ведь это уже убийство!

– Да, жестокое и извращенное. Пацан повернулся ко мне. Его лицо было искажено жуткой гримасой. Я испугался, но мальчишка больше не предпринял никаких действий. Обессиленный, он опустился в эту самую лужу крови и заплакал. Жуткое это было зрелище, но страдать времени не было. Вот-вот могли очухаться прихвостни ефрейтора, да и утро уже было не за горами. Оставаться в части было нельзя. Нужно было уходить. Благо, в самом разгаре стояло сибирское лето. На сотни километров вокруг простиралась дикая тайга, но оставаться здесь – подписать смертный приговор, вот только уже себе. Хотя в тайге шансов выжить тоже практически не было, но выбирать-то и не приходилось.

Мы сбежали. Три дня шли, сами не ведая куда, с каждым часом все больше осознавая, что не выбраться нам живьем из этих дебрей. Рана на моем левом плече загноилась. Рука распухла и висела как плеть. Несколько раз я терял сознание, но Сашка не бросал меня, как мог, выхаживал, вот только возможности его были невелики.

Но, видимо, у судьбы на нас были другие планы, нежели тупо сделать пищей праздно шатающегося медведя, и если так можно сказать, то мы стали добычей шамана, который наткнулся на нас во время своей охоты.

Илья Валерьевич замолчал. Снова потянулся за сигаретами. Маша тоже не торопилась заговорить, пытаясь казаться спокойной, вот только тело выдавало ее с потрохами: ее била дрожь. Девушка никак не могла согреться, и дело было вовсе не в прохладе петербургской ночи, ей стало невыносимо холодно внутри.

– Может быть, пойдем в палату, а то маме твоей явно скучно без нас? Да и холодно уже не по–детски, – Илья Валерьевич встал со скамейки и помог подняться Марии. – Девочка, да ты совсем замерзла. Давай-ка пробежимся вокруг корпуса!

– Илья Валерьевич, да Вы что? Это же просто смешно – бегать посреди ночи по больничному комплексу!

– Нисколько, наоборот – это полезно: кровь разогнать да и согреться.

– Что охранники скажут?

– Да ничего они не скажут. Спят там без задних ног. А если проснутся, то предложим с нами пробежаться.

– Да не люблю я бегать, я лучше кофе попью.

– Помчали, а кофе от нас никуда не убежит.

Не понятно, почему, но Маша поддалась уговорам этого все еще странного для нее человека и потрусила рядом с ним. Первые метры она чувствовала себя скованно и странно, но постепенно вошла во вкус. Было приятно бежать в ночи навстречу новому дню.

Все это время за ними наблюдал пожилой охранник, наблюдал и искренне, до слез сочувствовал этим людям. Почему именно им? Ведь, по совести говоря, сочувствовать можно было практически каждому, переступавшему порог заведений, подобных их центру. Он видел этого мужчину рано утром, когда тот приехал на своем «Патриоте». Видел, как его, сгорбившегося и скрюченного от горя, успокаивал главврач. На глазах охранника дочь кричала (а охранник ни на секунду не сомневался, что это были отец и дочь) на своего отца. Признаться, здесь охранник был полностью на ее стороне. Их мать уже несколько дней лежала у них в центре, а глава семьи объявился только сейчас. Хотя, может быть, работа не позволяла? Молодые же этого понять никогда не могут, особенно, женщины. Что с них взять, с максималисток? И все же, когда пришла беда – они вместе. Держатся, берегут друг друга. Вон, даже и улыбаются, хотя ведь знают, что диагноз у их матери – не дай бог никому.