Марк Липкин - Зима посредине мира

– Да. Жаль, что на тренировки мало времени остаётся, только выходные, чтобы в парке побегать.

– А что твоя мама думает по поводу поступления?

– Не знаю, – произнёс он быстро и стал перекладывать столовые принадлежности с одного места на другое. – Она с нами не живёт.

– Ой. Извини, – пробормотал я, сконфузившись.

Алексей избегал моего взгляда, а я чувствовал, что задавать лишние вопросы бестактно.

Мы ещё долго сидели друг напротив друга в пустой столовой. Внутри меня будто прорвалась плотина, и я говорил про всё подряд: про школу, про тренировки, про свои вылазки в лес на выходные, про то, как мы с родителями ходили в Большой театр, про книги, которые я читал, – словом, нёс бессвязный подростковый вздор. С одной стороны, мне хотелось как-то сгладить свой неделикатный вопрос про его маму, с другой, нагромождая перед ним случайные подробности своей жизни, я хотел, чтобы он лучше узнал меня. Но о чём бы я ни рассказывал, всё выходило не то, всё это был не я, а какой-то другой, нескладный и глупый человек. Я совершенно не знал, о чём надо говорить с ним, видимо, потому, что не привык общаться с малознакомым сверстником, с которым нечаянно оказался один на один.

Алексей, слегка ошарашенный моей открытостью, сдержанно молчал, изредка отвечая на мои вопросы: я узнал о его младшей сестре, с которой ему приходилось водиться, или что у него в первой четверти тройка по алгебре (мы посмеялись по поводу финансово-экономического факультета) и что книга в газетной обложке – это учебник английского языка (он всерьёз готовился к международным спортивным турнирам). Мы даже с жаром поспорили, стоит ли разрешать сноуборд на одной трассе с горными лыжами из-за его разрушительного действия на снежный покров (в то время сноуборд, которым я грезил, ещё не включили в олимпийскую программу).

За этой приятельской болтовнёй нас застал тренер, который, видимо, собирался отчитать своих подопечных за конфликт на лыжне и не до конца убранный снег, но, увидев, что мы помирились, покачал головой и с усмешкой проговорил:

– Марш в душ и отдыхать! И чтоб больше такого не было.

На улице стемнело. Мы пошли по переходу в другой корпус переодеться, и в комнате, обнаружив сохнувшие на веревке полотенца и майки ребят, я осознал, что все уже помылись после тренировки и нам с Алексеем предстояло очутиться в душевой вместе.

Взбудораженный, я медленно спускался вниз по лестнице в конце длинного коридора на цокольный этаж, где размещалась душевая, намеренно отодвигая во времени момент, когда мне придется раздеться в его присутствии. Нет, я не комплексовал по поводу своего тела: спортивная фигура досталась мне от природы и стала только лучше благодаря ежедневным тренировкам. Тревожило, что возбуждение, которое во мне вызывал этот парень, выйдет из-под контроля, – от мысли, что я увижу его обнажённым, меня пробивала дрожь.

Душевая состояла из двух помещений: одно – квадратный «предбанник» со скамейками, вешалками и свежевыкрашенными трубами горячей воды вдоль стены, другое – освещавшаяся тусклой лампочкой длинная комната, по обеим сторонам которой друг напротив друга располагались около десятка открытых душевых секций, от пола до потолка отделанных белым кафелем. Если раздевалка отапливалась, то в самой душевой держался лютый холод, так что перед тем как помыться, мы обычно, по подсказке опытных ребят, во всех душах включали горячую воду, которая быстро нагревала комнату, наполняя её густым паром.

Судя по глухому рокоту воды, раздававшемуся из подвала, Алексей был уже там. Я немного постоял на лестнице, безуспешно пытаясь утихомирить пульс, потом глубоко вдохнул, открыл дверь и вошел внутрь.

Алексей стоял спиной к входу, босой, в одном тёмно-синем трико, его белый торс с широкими опущенными плечами и узкой талией мгновенно заполнил поле моего зрения. Он повернулся вполоборота, кивнул мне и продолжил неспешно складывать одежду. Стараясь не смотреть на него в упор, я бросил полотенце и пакет с вещами на скамейку и начал быстро раздеваться, фиксируя боковым зрением каждое его движение. Кожа покрылась мурашками то ли от холода, то ли от волнения, когда я заметил, что он снял штаны. Оглянувшись, я удивился беззащитной, без каких-либо следов летнего загара, белизне его тела, розовый отпечаток резинки от плавок внизу спины делал его фигуру какой-то бесхитростной и домашней.

Я заспешил в душ, где клубились полупрозрачные облака пара. Алексей развернулся лицом ко мне и правой рукой забросил полотенце себе на плечо. Не хотелось, чтобы он застукал, как пристрастно я на него смотрю, поэтому мой взгляд, избегая интимных мест, скользнул по его лицу и голой груди, неотчетливо приметив в области паха линии фасций с темной дорожкой волос между ними. В его статной фигуре и в том, как согнутая в локте рука поднималась к плечу, соединялись зрелая мужская сила и какая-то едва уловимая детская несуразность, которая сообщала телу Алексея фантастическую привлекательность.

Мне было пять или шесть лет, когда мама впервые привела меня в Пушкинский музей. Помню, как застыл на месте, увидев грандиозную пятиметровую скульптуру обнажённого молодого человека. Мимо нас проходили другие посетители музея, а я долго, задрав голову, стоял у Давида, увлеченно и беззастенчиво рассматривал его гипсовые черты. Мама терпеливо ждала рядом и не прерывала моего восхищения. Спустя какое-то время она присела рядом со мной на корточки.

– Нравится?

В ответ я что-то промычал и кивнул головой. Мама задумчиво взяла меня за руку и приоткрыла рот, собираясь ещё что-то спросить, но через мгновение передумала, словно ответ на незаданный вопрос нашёлся сам собой или стал безразличен. Улыбнувшись, она поднялась, крепко обняла меня сзади и поцеловала в макушку. Потом мы пошли дальше, а я не сводил глаз со статуи, пытаясь лучше разглядеть её, пока поднимался по лестнице Итальянского дворика.

Волнение, вызванное завораживающей наготой моего нового друга, достало из памяти это воспоминание. Детский восторг от пластической красоты искусства пророс сквозь то, что я сейчас испытывал к этому парню, но его исказила взрослая стеснительность, которой и в помине не было тогда в музее.

Скрытый плотным паром, я прислушивался к хаотическим всплескам в одной из соседних кабинок, а в моменты, когда звук воды сливался в общий гул, оглядывался в иллюзорный полусвет душевой и воображал неясные очертания Алексея, приближающегося ко мне, но каждый раз ошибался. Казалось, что время остановилось, и в этом состоянии ноющего ожидания страх и неопределенность боролись с влечением и не спадавшим возбуждением, которое я прятал, стоя лицом к белой, в ржавых подтёках, стене.