Георгий Мо - Эровый роман. Книга вторая

Там будет все то, что я хочу и ищу. Только без любви. А значит – бессмысленно. И сколько я не буду ждать у берега лодку, в которой приплыла бы любимая, не дождусь. А потому, гармония станет для меня болью. Расплатой. И пока в моей жизни существует только авторитарный отец, которому я верю без остатка, гармонии не прибавится. Шеф отдает очередные приказы на устранение неугодных, прикрывшись умело и красиво словом “семья”. И, как бы между прочим по старой традиции, смотря на меня строго, но с нотами некого сочувствия, соболезнуя понятию, что бывших убийц не бывает.

Немой август уже завтра заструит сонный воздух перед глубокой ночью. Летний вечер покроется янтарем. А океан над головой заблестит пурпуром. И ни ветерка. Даже не дуновения. Будет лишь дрожание безрадостного заката впереди меня. И с каждым моим шагом с массивной винтовкой в руке он будто все ближе. Даже солнце мгновенно сдохнет, угрожая напоенной мглой. Будет ощущение, что земля буквально горит под ногами. А с приближением финального рывка, липкий пот будет заливать прицел. Но даже это не помешает мне произвести всего один точный выстрел прямо в сердце. Тому, кому на днях Шеф запретил жить.

________________________________________________________

Ночной полубред перед убийством важного человека подарил мне воспоминание о Розке – лошади цвета беленого дуба с рыжей гривой, прореженной сединой. В моем сне она стояла неподвижно под синим зноем небес, как изваяние. Опустив морду к траве, она жевала репейник, окруженный душистыми травами. Ее облезлая грива была все такой же запутанной, как и в памяти моей юности, и с пушистой челкой, от дуновения ветра вздымающейся вверх, с клоками хвост-метелка. Она – привязанная, гуляла, циркулем очерчивая свободу, которую обозначил хозяин.

Посреди ромашек, усеявших поле, она дремала на ходу, потому и не заметила мое приближение. Она встрепенулась при первом касании. Большие отвисшие губы задрожали, не издав ни единого звука, но по ее сонным жилам побежал огонь волнения. Она посмотрела на меня тогда скорбно и кротко. В ее больших глазах стоял безмолвный вопрос о том, что мне нужно и что дальше. В моем ответном взгляде она без сложности прочитала то, что я хочу подарить этой стреноженной кобыле хотя бы часть вольных ощущений.

Прикасаясь к бархату короткой шерсти, я гладил ее очень долго. Старая шерсть шептала о пустых годах вокруг вбитого кола в поле. И больше ничего. Лишь помятая трава вокруг ее копыт. Но сквозь руки я все равно слышал, как в напряжении бьется ее большое сердце, и как с шумом моргают в поволоке старости глаза, полные надежды, еще хоть раз когда-то узнать волю юности – почувствовать под копытами не унылый воздух, а вольный ветер.

Не знаю почему, но я стал рассказывать кобыле, что в паре километров есть небольшое озеро, где часто бывает туман, который стелется над ним с особым шармом, как молочный холодный покой. Она же, не вслушиваясь в мою речь, лишь понуро плелась прочь. Кажется, она не хотела верить в мечту когда-то быть свободной. И, вскидывая морду вверх, тихо ржала после каждого предложения об озере и тумане над ним. Я делал вид, что не замечаю ее грустных вздохов, потому с усердием продолжал рассказывать о красивом зрелище.

На следующий день, когда рассвет еще не дребезжал, я вновь увидел лошадь в поле ранним утром. И подошел я к ней увереннее. Она встретила меня довольная, уже без волнения, готовая к погружению в таинство молочного тумана, о котором я ей рассказывал вчера. Именно тогда я ей дал имя – Розка. Аккуратно вплетая в ее гриву ленту цвета капризной моркови, я рассказывал ей в честь какого красивого яркого цветка назвал ее – распустившейся неожиданно сортовой прекрасной розы близ моего двора.

Лошадь тотчас же стала выглядеть моложе. Ей шла новая прическа: туго заплетенные в косы грива и хвост. Ее устало-скорбный лик стал более осмысленный, и глаза загорелись жизнью, а взгляд выражал полную покорность. Именно тогда я отвязал ее поводья от кола. Она почти сразу резво зазвенела усталыми копытами. Ударяя их о землю, она настойчиво призывала меня быстрее показать ей то самое озеро, пока не рассеялся утренний туман.

Я оседлал эту лошадь. Послышалось тихое ржание и шорох поводьев по непологой дороге около поля. Сначала медленно, а потом шаг ускорился. А услышав свист ветра, кобыла умело поскакала. И будто аллюр украшал ее копыта, венчанные железом. И из безразличной и беззаботной лошади Розка превратилась в раскованную – она почувствовала, как воля делает из нее удалую, еще на все способную. То же самое чувствовал и я…

Отболевшее тело кобылы больше не было мрачным. Из ее пылающих ноздрей повалил пар, когда она встала на дыбы, испугавшись дерева, раскинувшего свою крону в густой озерный туман. Она покосилась на меня пугливым взором, но все равно продолжила путь, потому что хотела погрузиться в этот туман, словно в молодильный. И тогда молочным светом засверкала ее грива, жемчужным перламутром заструился свет по ее бархатной коже, а легкий ветер заиграл волосами, вытаскивая их из косы. Надев новую шкуру, она скинула пару лет.

Душистый луг отдавал вместе с холодной росой свой томительный аромат, когда мерными шагами мы шли обратной дорогой к опустелому лугу и колу, а солнце расправляло свои крылья над деревней алым цветом. Мы медленно брели домой. Ветер обдавал нас пылью, нашептывая о бесконечной свободе вокруг. И уже на прощание Розка благодарила меня цокотом копыт и ржанием за милую прическу. А во взгляде ее навсегда застыла наша маленькая тайна.

Если бы после подобного бреда я проснулся с памятью этого события, я бы обязательно почувствовал на себе какую-то звериную тоску, понимая, что Розки давно нет на свете. В моей голове было бы много философских мыслей относительно значения в моей жизни этого факта юности; молочного тумана, еще не выветренного из моей кожи; измученной плоти, знающей уже давно цену и смысл жизни, льющейся ностальгической звонкой весенней капелью. Я бы обязательно после такого сна сделал бы главный вывод о своей жизни. Той, в которой я и сам теперь привязан к такому колышку с четко обозначенным диапазоном воли. А желанная свобода сквозит в моей жизни только в прекрасных произведениях любимого поэта в льющихся водопадом рифмах…

Лишь таинственный шум листвы запомнился мне после адской боли этого вечера. И полумесяц, повисший над забором большого дома. Он почти не лил свой туманный свет, просто красовался рядом со звездами, распеленав ночь. И эта утомленная темень склонялась надо мной, сгущая черные краски.

Судьба не была ко мне злой. Я не сетовал, лежа на липкой земле в собственной крови, за это; не жаловался гуляющей рядом смерти о том, как она ко мне несправедлива, ведь поток жизненной реки меня уносил все дальше из тела. Глаза стекленели. Они затекали холодным предсмертным туманом. Агония расползалась по телу змеями: они то жалили меня, то щекотали. Я не мог разобрать ощущения: все смешалось. Огнестрельные раны распускались подобно цветам, выворачивая из меня все новыми толчками кровавые сгустки. В глотке было сухо как никогда. Хотелось засыпать забытым кокаином боль.