Георгий Мо - Эровый роман. Книга вторая

В отличие от меня. Который из года в год, пусть и по своей воле, склоняет голову к полу, как от податливого ветра послушно гнущаяся березка, кланяясь за особый дар, кинутый с того же барского плеча, – быть названным сыном. Ведь, как справедливо не раз замечал Колесников, семья – это всегда два весла одной лодки, где один помогает другому. Поэтому он уверен, что у меня не будет ломки перед убийством очередного неугодного, как сражение двух половинок одного меня, и что я не дрогну перед прыжком в бездну, и не остановлюсь в последнюю секунду перед принятым решением. А потому работа по устранению некой человеческой твари все же имеется, хотя в руках не зажат очередной томик любимого поэта, как это было ранее.

Я понимаю, почему он подводил меня к правильному решению долгим словоблудием о ценностях, которыми я дорожу, и раскрытием семейных тайн, которые меня как бы приближают к их числу, прежде, чем озвучил проблему. Решать которую, к слову, должен был именно я, сделав, как он сказал, какой-то там выбор. Жаль, что ему до сих пор непонятно, что самый важный выбор в своей жизни я сделал уже давно. В той далекой, еще безоблачной юности, когда ждал своего родного отца с ножом в руках, а потому все настоящее – лишь последствия поиска гармонии.

– А почему? – вопрос самому себе (зверю).

– А потому, что долг платежом страшен! – ответ самому себе (человеку).

Если верить священным книгам, то родителей, и правда, не выбирают. Они даны тебе от Бога. Как высший дар. Безвозмездный дар и абсолютный. И неважно, что потом это понятие обесценено. Как детьми, так и родителями. И вместо бескорыстной любви будешь получать тумаки из дежурных фраз. Ведь вначале родительская любовь будет абсолютной, и лишь потом ты должен будешь за эту любовь возвращать долги. В моем же случае было наоборот. Я должен был сначала отработать свой счастливый билет и лишь потом успеть на сеанс.

Пока я служил родителю, пустоты сердца заполнялись всякой ерундой и ненужным хламом. Людьми, для которых место не было забронировано. А из сотен обид по кирпичику выстроились стены вокруг меня, через которые было уже сложно плескать скопившейся лаской к новому отцу. Но связующая нить все равно учила мудрости и терпению. Ждать и не смотреть на часы.

Любовь Шефа, хоть и запоздалая, наконец-то потекла по пустым сиротливым стенам, в которых уже давно проросла моя безутешная тоска. А за закрытой дверью всегда громче стучат часы. И запас улыбок, который копился для него одного, к сожалению, был исчерпан. Но на этот случай у меня осталась одна припасенная маска с поднятыми вверх уголками губ.

Я уверен, что своего названного отца я выбрал сам. И поверил в его слова, что доверия не существует. Но я всегда могу сослаться на злую судьбу, которая меня специально привела тогда к тому подъезду, где я его впервые встретил. Я всегда могу оправдаться тем, что так сложились обстоятельства, и что судьба стать его личным палачом мне была дана как плата за совершенное отцеубийство.

И никакого раскаяния за поступки, которые совершал и продолжаю совершать. Кажется, что падшие духи позабыли о моем существовании. Они не науськивают меня на новые преступления, но и не страшат тем, на что я уже себя обрек. Приходится лишь фантазировать о желанной гармонии, которая когда-то разольется без чувства любви к прекрасному.

Внутри меня год от года все сильнее что-то болит. Я точно знаю, что это не страшная болезнь и не особая хворь. Болит дух, который борется. И в таком сражении я проживаю день ото дня. Делаю поступки, за которые потом моя душа мается. Мечется в просторах моей успешной со стороны жизни. Я продолжаю их анализировать, порой не осознавая здраво где именно кроется добро, а где зло, оправдывая большую их часть чувством долга. Но от этого душе легче не становится.

От такой жизни я не иду по духовной лестнице вверх. Живу в законсервированном состоянии, постоянно копошась в прошлом. Потому что в настоящем я уже нахожусь присмерти или на пути к этому. Ощущаю всем телом, что моя душа похожа на гусеницу, которая в коконе, и из которой уже не вылетит красивая бабочка. Чувствую всем телом, что нахожусь в состоянии неуспокоения, будто душа просит остановиться. Но жирная гусеница уже давно не может побороть свои аппетиты. От отсутствия пищи она в скором времени начнет поедать саму себя, если уже не начала. А все потому, что нет гармонии. Она не наступила ни с обретением страстного любовного чувства, ни с обретением богатства и даже семейных уз. Душа мечется как перед переходом в иной мир. Но даже смерть нужно заслужить.

Ведь обретя ее, может быть, придет в мое существование та бухта, о которой я мечтаю при жизни, где много гармонии, и она плещется через край именно на том свете. Конец моих земных мук будет началом испытания именно гармонией, в которой я устану. Это и будет расплата. Безбрежность и покой, которые я стану ненавидеть. Тишина, коя станет мытарством буйного духа. И пустота, перемешанная с одиночеством.

И буду я сидеть на берегу такого спокойного моря, в небольшой бухте, где рядом скальные породы с армадой чаек; где морская гладь, словно зеркальная, и лишь иногда сапфировые барашки волн нежно-маняще портят спокойную рябь моря своим ритмичным танцем. А на золотой берег накатывает пена. Морское дыхание обдает свежестью и прохладой. В воздухе лишь запах соли и нотки аромата кипариса, слегка покачивающегося рядом.

И все дни напролет я буду сидеть на песчаном берегу под тихий плеск волн и сверкающей кружевом пены, видеть полет соленых брызг и слышать шепот прибоя под натужные крики чаек. Море будет ласкать меня своим зноем и открывать свои глубинные тайны. Вначале они будут таинственными и сладостными откровениями. Можно будет отдаваться этому морю до конца, слушая покой. Вдыхать морскую свежесть и каждый раз ликовать от нежно бегущих волн. Спать на берегу, просыпаться от вкуса соли на губах. И будут там бесконечные малиновые закаты, под которыми тихо задремлет водная гладь, покрыв на сотни миль идеальной тишиной. И солнце, которое каждый раз, как в последний, отдает свое золото, разлив его светозарную лазурь по поверхности. В синей мгле утонет горизонт, куда выплыли чуткие и пряные звезды. И, вслед за этим, отраженный бархат что-то прошепчет о вечной свободе.

А потом это все надоест до черта! И от пенной палитры моря станет тошнить, и его ласкового прибоя с бирюзовыми волнами, и неподвижного берега вблизи скалистых безмолвных гор. Дивный рай морской баллады станет невыносимым адом, где хочется шторма в девять баллов и эмоций, где от тишины и благоденствия мутит и крутит. И лучистое солнце, которое купается в море, будет ненавистным, и ликующий залив, и туманный глас бездны, и призывный шум лазурных гребней волн с кудрявой пеной, и соль на губах, и мокрый песок, прилипающий после каждого толчка воды. И свобода вечности с бесконечной гармонией станет наслаждением в миноре.