Литтмегалина - Синие цветы I: Анна

Он запрокинул голову, закрыл глаза, отдавая себя музыке.

– Чего мы ждем? – спросила я, пока он не успел отлететь далеко.

– Когда они напьются и замутнят свои ясные взоры. Мне не то чтобы очень хочется бурных приветствий.

И все. Максимум разъяснений, который он снизошел мне предоставить. Выдох Науэля, прозвучавший как часть музыки, был полон удовлетворения. Я не понимала, зачем ему сомнительные вещества, когда перебор нехитрых аккордов способен поднять его к небесам. Голос вокалиста «Тотального уничтожения» звучал нежно-нежно, будто в противовес агрессивному названию его группы. Я подумала – вот, бывают же чувствительные мужчины, не боящиеся открывать свои чувства. В присутствии источающего ледяной холод Науэля в это едва верилось.

И мы слушали музыку, лениво всматриваясь в мерцающие огоньки. Науэль не произнес ни слова, и, чувствуя его напряжение, я спросила:

– Ты сердишься на меня? Я сделала что-то не так?

Это было жестоко – упрямо молчать, оставляя меня в неведении. Я бы попыталась убедить себя, что он всего лишь погружен в музыку, но он даже не сразу заметил, что передача закончилась. Наконец-то он буркнул:

– Идем, – и, прежде чем выйти из машины, сунул в рот две таблетки.

Одолеваемая дурными предчувствиями, я втянула голову в плечи, как испуганная черепаха.

Мы пошли к дому, постоянно спотыкаясь в темноте. По ногам хлестала трава.

– Зачем ты идешь к ней? Она одолжит тебе денег? – поняв, что это очередные вопросы без ответа, я почему-то ощутила себя овцой, ведомой на заклание. – Ну и домина! Она что, богачка?

– Она романистка, – сообщил Науэль уже у самого дома, повысив голос, чтобы я смогла расслышать его сквозь громыхающую музыку. – Вероятно, убеждена, что разбирается в настоящих чувствах. Впрочем, отсутствие излишков интеллекта ей только в плюс. Помогает быть на одной волне с ее невзыскательной публикой. Ее книжонки прекрасно продаются.

Голос Науэля сочился презрением. Впрочем, «романистка» в любом случае звучит лучше, чем «проститутка» или «стриптизерша» – сферы деятельности, обычные для приятельниц Науэля. У чугунных ворот я нерешительно застыла, но Науэль двигался вперед без тени сомнения. Количество машин перед домом впечатляло. Они были расставлены без всякой системы. Одна даже наехала на газон.

– Слуги бы припарковали машины должным образом, но здесь не приём, а просто большая пьянка, и прислугу распустили, избавляясь от лишних ушей, – пояснил Науэль.

Мысль о том, что люди в особняке сейчас все в той или иной степени пьяны, и, следовательно, им не до нас, подействовала на меня успокаивающе. Науэль толкнул дверь, и нас чуть не сбила со ступенек лавина музыкального шума.

Дом, снаружи поражающий своими размерами, внутри оказался беспорядочным и местами вызывающе роскошным. Он находился в состоянии ремонта, и в холле, в центре которого в круглом пруду плескались золотые рыбки, удушливо пахло краской. Заглянув в прудик, я увидела на дне банку из-под газировки.

– Ничего лишнего, – усмехнулся Науэль, разглядывая аляповатые картины на стенах. – Только скромный, располагающий к творчеству, комфорт.

Я была уже достаточно подавлена и спросила:

– Можно я вернусь в машину?

– Нет, – жестко отказал Науэль.

Мой взгляд воткнулся в картину с обнаженной девушкой, лежащей среди сотен персиков. Я печально вздохнула.

Науэль натянул капюшон на голову и вошел в темный зал, сразу втиснувшись во вздрагивающую толпу. Я осталась ждать его в дверном проеме, глядя на беснующихся людей и чувствуя, как тревога раскручивается, будто спираль. Науэль был прав в своем расчете – вряд ли кто-то здесь был в состоянии достаточно вменяемом, чтобы узнать его, тем более в этом тусклом, мигающем красном свете, режущем глаза.

Стучащий ритм вызывал желание бежать прочь. Пронзительные женские взвизги били по нервам. Я улавливала запахи пота, духов, алкогольных испарений и чего-то приторно, конфетно-сладкого, от чего меня затошнило. Мне никогда прежде не доводилось бывать в особняках богачей. Сейчас я обнаружила, что, как и в бедных, в богатых домах люди тоже порой ведут себя как свиньи. Подтверждая мой статус невидимки, меня едва не сбила с ног какая-то женщина, удаляющаяся вихляющей походкой, но больше никто не коснулся меня и взглядом.

Я ждала Науэля пять минут, или двадцать, или даже час, и музыка превратилась для меня в монотонный рев. Но Науэль не возвращался, все еще был где-то там, среди этих жутких, чужих людей, и я поняла, что он меня бросил. Пусть только на время, но не оставил, а именно бросил. Глаза защипало. За что он наказывает меня?

В какой-то момент красный свет сменился на синий, заиграла медленная мелодия, толпа утомленно отхлынула к стенам зала, и я увидела Науэля. Он был уже без пальто, с распущенными волосами, и круглый удивленный глаз, вышитый блестящими нитями на его футболке, ярко сверкал. Науэль потянулся к женщине, целуя ее, и пряди их светлых, одинаково синих в этом освещении, волос смешались. То, как его руки обвивали ее тело, давало понять яснее ясного, что одними поцелуями он сегодня не ограничится.

«Нет, – подумала я отчужденно, – он не останется здесь на всю ночь, он же ненавидит такую музыку». Из обессиленной руки блондинки выскользнул бокал и разлетелся об пол, разбрызгивая золотистые капли. Науэль вздрогнул, отстранился. Отбросив с лица волосы, он посмотрел в мою сторону. Лениво сгреб со стола бокал и направился ко мне. Я ждала его с напряжением, как будто готовилась к удару.

Неохотно вырвавшись из стены звука, он потащил меня, ухватив за предплечье, к лестнице и наверх. Мы поднялись на второй этаж, хотя я предпочла бы покинуть этот дом, и Науэль втолкнул меня в темную комнату.

– Вот, доверяю только тебе, – он сунул мне в руки свой плеер.

– Подожди! – крикнула я его удаляющейся спине. – Ты намерен оставить меня здесь?

– А разве ты не говорила, что мечтаешь о нормальной постели? – спросил он в ответ, притормозив на секунду. – Ты ее получила. Располагайся как тебе удобно.

– Науэль…

– Поговорим утром. Или днем. Не знаю, что это будет.

Он ушел, а я осталась как по голове стукнутая. Никогда еще в его голосе и поведении не проступало такое решительное наплевательство на меня. Я нашарила выключатель и, закрыв дверь, прижалась к ней спиной, хмуро рассматривая обстановку. Все в комнате было розовым (холодным бледно-розовым, с примесью бежевого, – любимый цвет Науэля в самом ненавистном ему оттенке). Это была гостевая или что-то вроде. Ни единого тюбика перед зеркалом. Белая (ура!) дверь, наверное, в ванную, и стеллаж с книжками в разноцветных обложках – немного разнообразия в сводящем с ума розовом убожестве.