Сергей Огольцов - Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Краткий разгон с упором рук в бегущие перед тобою санки и—шлёп! – животом на верёвку поверх сиденья и, вскинув валенки вверх, чтоб не тормозили, уходишь в полёт под гору – в темень с проколом одинокой лампочкой над воротами Учебки Новобранцев, которая приплясывает и дёргается вверх-вниз вместе с подскоками летящих санок под твоим животом. А ветер скоростного спуска выжимает слёзы из полузажмуренных глаз…

Вот санки и остановились на излёте, поднимаешь обледенелую верёвку продёрнутую им в нос и топаешь обратно. Санки послушно плетутся следом, порою стукаются мордой о пятки твоих валенков. А с приближением к стартовому фонарю мириады живых искорок начинают подмигивать из сугробов утонувшей в ночной черноте обочины, переливаются на каждый твой шаг…

Ух, ты! Наверху Саночной Горки, уже выстраивают паровозик , увязывают санки цугом и—поехали! – вся масса с визгом, криком, морозным скрипом полозьев, катит в темноту…

В какой-то момент, как тысячи, наверное, мальчиков до меня и после, я делаю то, что никак нельзя делать, и нам это заранее хорошо известно, совсем нельзя, но нос санок в свете лампочки так красиво искрится узорами, что мы не в силах сдержаться и не лизнуть. Конечно, как мы и знали, язык прикипает к морозному металлу и приходится отрывать его обратно с болью и стыдом, и с надеждой, что никто не заметил такую полную для такого большого мальчика глупость.

А после топаешь домой, волоча за собою санки бесчувственными руками, и бросаешь их в тёмном подъезде возле узкой двери в подвал. Взбираешься по ступеням на второй этаж и колотишь носками валенков в свою дверь, а в прихожей мама сдёргивает с твоих рук варежки с ледышкой бисера на каждой-прекаждой шерстяной ворсинке, и ахает от вида набело окоченелых рук.

И она выбегает во двор зачерпнуть тазик снега, чтоб растирать твои онемелые руки, приказывает сунуть их в кастрюлю с ледяной водой из кухонного крана. Трёт их шерстью снятого шарфа и, постепенно, жизнь начинает возвращаться в твои руки. А ты скулишь и ноешь в невыносимой боли от невидимых вонзённых в твои пальцы игл, и Мама кричит: —«Так тебе и надо! То же мне – гуляка! Горе ты моё луковое!» И хотя ты всё так же скулишь от боли в непослушных пальцах и в языке ободранном безжалостным железом, но уже знаешь, что всё будет хорошо, потому что Маме известно как тебя спасти…

~ ~ ~

После зимних каникул Серафима Сергеевна принесла в класс газету Пионерская Правда и вместо урока читала нам, что такое Коммунизм, при котором все мы станем жить через двадцать лет, потому что к тому времени его строительство в нашей стране завершится, как только что пообещал Никита Сергеевич Хрущёв… Вернувшись домой, я поделился радостным известием, что двадцать лет спустя в магазинах всё будет бесплатно, бери что хочешь, потому что сегодня нам в школе так сказали. При этом объявлении родители взглянули друг на друга, но воздержались радоваться вместе со мной светлому будущему, что всем нам предстояло. Я не стал к ним больше приставать, а про себя вычислил, что при Коммунизме мне стукнет двадцать семь, не слишком-то и старый для бесплатных магазинов…

К тому времени все ученики нашего класса стали уже Октябрятами, когда в наш класс приходили большие пятиклассники, чтобы приколоть октябрятские значки на наши школьные формы. Значок состоял из алой пятиконечной звёздочки вокруг жёлтого кружочка откуда, как из медальона, выглядывало ангельское личико Володи Ульянова в длинных золотистых локонах его раннего детства, когда играя с сестрой, он ей приказывал: «Шагом марш из-под дивана!». Впоследствии он вырос, утратил волосы и стал Владимиром Ильичом Лениным, и про него написали много книг…

У нас дома появился проектор диафильмов – несуразное устройство с набором линз в трубке его носа, а также коробка с пластмассовыми бочоночками для хранения тугих свитков из диафильмовых плёнок. Среди них попадались старые знакомые – герой Гражданской войны Матрос Железняк или дочка подпольного революционера, которая находчиво утопила типографский шрифт для печатанья листовок в кувшине с молоком на столе её спальни, когда в их дом нежданно нагрянула полиция с обыском посреди ночи. Те так и не догадались заглянуть под молоко…

Конечно же, плёнки заряжались мною и чёрное колёсико прокрутки кадров тоже вертел я, а к тому же читал белые надписи под картинками, но длилось это недолго. Мои сестра-брат выучили надписи наизусть и пересказывали прежде, чем соответствующая картинка вползёт, со скрипом, в квадрат света пролитый на обои детской комнаты.

Вызов моему старшинству от Наташи не так обижал меня, как Сашкина строптивость. Давно ли вбегали мы с ним ва кухню наперегонки, жаждая воды из-под крана, и он с готовностью уступал мне жестяную белую кружку с революционным крейсером Аврора на боку, как старшему, как брату который больше него. И отхлебав полкружки, я не выливал остаток, а великодушно позволял ему докончить, ведь именно так передаётся сила. А отчего, например, я такой сильный? Потому что не погребовал отпить пару глотков из бутылки с минералкой, которую начал Саша Невельский, самый сильный мальчик в нашем классе.

Мой младший брат наивно слушал мои наивные росказни и принимал протянутую кружку. Как и я, он был слишком доверчив и однажды за обедом, когда Папа достал из своей тарелки супа хрящ без мяса и пообещал кило пряников в награду тому, кто разгрызёт, Саша молча посопел и вызвался. Жевал он долго и упорно, но в конце концов смог проглотить, по частям. Жалко, что пряников он так и не получил. Папа забыл, наверное…

Почта доставила посылку, вернее, принесли бумажку, а потом Мама зашла туда после работы. Принесла ящик из обшарпанной в пути фанеры, обвязанный тонкой бечёвкой пришлёпнутой к его бокам коричневым сургучом, должно быть для надёжности, чтоб ящик не разваливался. Печатные буквы двух адресов написаны сверху химическим карандашом, который от влажности посинеет и расплывётся, но не сойдёт – в наш Почтовый Ящик из города Конотоп.

Посылку усадили в кухне на табурет и вокруг собралась всё семья. В крышке с адресами оказалось слишком много гвоздиков, но против большого кухонного ножа они не устояли даже вместе. Открылся большой кусок сала и красная резиновая грелка, чьи бока до округлости распирал самогон. Всё прочее пространство заполнили чёрные семечки – не дать салу с грелкой болтаться по ящику.

Папа открутил пробку грелки, весело понюхал и сказал, что точно самогон. После прожарки на сковороде, совсем слегка, семечки приятно пахли и елись с аппетитом. Мы их раскусывали, складывали шелуху в блюдце посреди стола, а сплюснутые ядрышки с острым носиком – жевали. Это и называется грызть семечки. А потом Мама сказала, что если их есть не просто одну за одной, а налущить хотя бы полстакана зёрнышек, а потом слегка посыпать сахарным песком, вот это будет вкуснятина. Каждый из трёх её детей получил чайный стакан для заготовки перед посыпкой. Вместо блюдца Мама дала нам одну глубокую тарелку на всех и ловко свернула большой кулёк из газеты, чтобы насыпать семечки из сковороды.