Ирина Критская - Любовь… Нелюбовь…

– Хороша….

К метро Машка летела, как выпущенная из пращи. Снег все не унимался, подошва у финских сапог оказалась неожиданно скользкой и, то проваливаясь в сугробы, чудом появившиеся на улицах буквально за час, то проскальзывая как на коньках, она на удивление ни разу не свалившись, добежала до станции, нырнула в вестибюль, и, почти не помня себя, долго стояла на платформе, приводя в порядок стучавшее сердце и бешено горящее лицо.

Суббота всегда в Машкиной жизни была долгожданным событием. Море планов – вроде утреннего зоопарка с дочкой, бассейна по бесплатному абонементу, который ей доставала всемогущая мама, вечернего кино с мужем, если свекровь соглашалась остаться с ребенком, ну или бутылочки вина на двоих, когда все уснут – все это раньше радовало чрезвычайно. А в эту пятницу все резко изменилось…Ей совсем не хотелось домой. Машка тянула выход с работы, перебирала пробирки, в десятый раз проверяя надписи, листала рабочую тетрадь. Она знала, что если все уйдут, то они с Замом останутся вдвоем в лаборатории. Совсем вдвоем. И тогда…может случится всякое. Например, она услышит его шаги – в гулком, опустевшем коридоре их этажа вечером любой звук разносился странно далеко, как будто в тоннеле. И тогда она выглянет из бокса, как будто случайно. И он, чуть усмехнувшись, так как улыбается только он – снисходительно и, одновременно смущенно, чуть вниз, глянет на нее и зайдет. Спросит какую-то ерунду, присядет, полистает записи, приоткроет термостат, проверив посевы. И у нее сладко замрет в груди, сердце кувырнется вниз, покатится в пятки.

Так бывает перед прыжком с тарзанки – раскачаешься, а руки страшно оторвать. Думаешь – еще разок и тогда! И, наконец, отрываешься, летишь и кажется – еще секунда и сердце разорвется на тысячи кусочков. Так было и сейчас…Один шаг – и в пропасть. И без возврата.

Но Семен Исаакович никаких шагов не предпринимал. Машке вообще, часто казалось, что он не принимает ее всерьез, причем не только как женщину, но и как научного сотрудника. Хотя – тему он ей дал. Интереснейшую тему, бактерии, которые она выращивала под его руководством, не особо изучались, плохо поддавались культивированию и работать с ними было очень интересно. Вот только результаты Машкиной работы Зама устраивали не очень. И она по десять раз переписывала отчеты, которые он черкал толстым красным карандашом, недовольно насупившись и что-то ворча в усы.

Машка знала, ей рассказали, что у Семена Исааковича – очень красивая жена. Ей даже втихую показали ее фотографии с какого-то симпозиума – высокая (выше мужа, наверное, на голову), с пушистыми, кудрявыми волосами (рыжая, как подсказали сотрудницы), с красивыми полными губами и резким, ярким взглядом. Она смотрела в упор с небольшой, черно-белой фотографии прямо Машке в глаза и ничего хорошего от этого Машка не чувствовала. Мурашки какие-то по спине. Бррр.

Эту фотку Машка стащила. Она спрятала ее в толстенькой записной книжке, которую завела специально для телефонов сотрудников и держала в самом дальнем углу рабочего стола. Но, что самое стыдное для двадцативосьмилетней мамы первоклассницы – она нарисовала ей усы. Тоненькие, правда, ручкой, но все равно. И теперь она страшно боялась, что кто-нибудь эту фотографию найдет и засунула ее между кожзамной обложкой и картонным переплетом. Но выбрасывать не хотела, а вдруг понадобится – для каких-нибудь оккультных дел. Машка себе не признавалась, но там, где -то внутри своего совсем уже замутненного сознания понимала – она жену Семена Исааковича ненавидит. Лютой ненавистью. И если бы она верила в такие дела – то точно бы сдала эту фотку какой-нибудь ведьмаке. Но…Она в это не верила, к сожалению.

… Пятничный вечер уже совсем подошел к концу, в приоткрытое окно врывался предвесенний аромат и особый московский мартовский свет – синий. Это было Машкино любимое время – предвкушенья и ожидания, весеннего томления и радостного нетерпения. Она обожала весну. В каждую весну она начинала жить заново. А в эту – особенно. Она совсем уже собралась уходить, грустно засовывала в сумку рабочий блокнот, чтобы полистать дома, как шаги все-таки зашаркали по коридору. Разочарование было великим – так шаркал только Игорь – у него вечно сваливались тяжелые лабораторные шлепанцы, и он тащил их, как старик – еле перебирая ногами.

– Маша. Вы мне не поможете?

У него было такое специфическое, прокуренное дыхание, от которого Машку подташнивало, и она очень не любила работать с ним в паре.

– Я совсем закопался, столько посевов. Мне только пару штативов – в две руки мы с вами за двадцать минут закончим. А в понедельник я вас заменю с Барановной.

Эта перспектива Машку соблазнила. Она на все была готова, только мы ходить с мерзкой кандидатшей параллельными путями – не пересекаясь.

– Ладно. Пошли. Только я на посев сяду – а ты подавай.

Они зашли с Игорем в бокс, Машка осталась в предбокснике переодеваться и тут, какое-то озорство ее обуяло, прямо непереносимое. Она не стала застегивать верхние пуговицы боксового халатика и не надела штаны. Села, положила ногу на ногу, так что ляжка оголилась по самое небалуй и, быстро работая пипеткой, краем глаза наблюдала, как Игорь, краснея, косил глаза в ее вырез. У него струйка пота текла по лбу и скатывалась на курносый нос, потели очки и вид был совершенно потерянный.

Утром жутко трещала голова. Зачем она вчера вжбанила целую бутылку красного, Машка сама не знала. Может, потому что в последнее время хорошее вино к ним в дом попадало не часто, а тут Олегу преподнесли благодарные больные – да не просто бутылку, а корзину целую выпивки и жратвы. Вино, шампанское дорогущее, такого они в жизни не видели, коньяк, икра, колбаса сырокопченая, сыр и конфеты. Шампанское Машка быстренько прикопала на Новый год, кто знает, в каком виде они до него дотянут, может вообще без копейки.

А вот вино поставили на стол, забабахав субботний ужин. Но Олег, видя, как Машка с сожалением смотрит на его фужер, куда он было налил свою порцию, отдал вино жене, а сам открыл мамину наливочку. Машка и хрястнула. И быстро так проскочила бутылка, почти залпом – она сама не ожидала от себя такой прыти. И дело даже не в том было, что вкусное вино оказалось, нет. Что-то она заливала внутри себя – странное, непривычное, стыдное… Горело оно, это стыдное, жарило изнутри, жгло живот, обдавало жаром при малейшей мысли, и гнала Машка от себя его, тушила пожар. Но он, огонь этот, распалял ее тело все сильнее и не было с ним сладу. Может, поэтому так опьянела она от этой бутылки, опьянела сильно, некрасиво и как-то отчаянно. На цыпочках прокравшись в комнату к дочери и проверив, что та спит крепко и спокойно, убежала на кухню и, не обращая внимания на ворчание не курившего Олега, долго смолила в форточку, первый раз не боясь, что ее застукает свекровь. А потом сама спровоцировала секс с мужем. Злой такой секс, безлюбовный, животный. Олег, не ожидавший этой прыти от вечно усталой и вялой в последнее время жены, даже ошалел от такой страсти. А потом, когда все кончилось, и Машка закрыла глаза долго всматривался в ее лицо, в свете уличных фонарей, заглядывающих к ним в окно.