Анна Зенченко-Фарафонтова - Ромашки для Сашки

Дима замечательно играл на гитаре и пел Визбора: «Милая моя, солнышко лесное, где, в каких краях встретимся с тобою».

Они любили в свободное от учебы время посещать планетарий и Музей Рериха, бродить в Заельцовском парке, любоваться на набережной чудесными сиреневыми закатами, когда оплавленное солнце скользило по волнистой ряби величественной сибирской реки Оби и уходило за горизонт, затянутый дымкой новостроек большого города. Домой возвращались усталые, счастливые, с пакетом подберезовиков и подосиновиков, собранных в парке, и устраивали тихий семейный ужин из жареной картошки с луком и грибами. Алена могла позволить себе и картошку, и заварные пирожные, которыми любил побаловать ее Дима. Лишний вес ей не грозил – все сгорало у станка при усиленных тренировках в хореографическом зале института. Он называл ее «пушинка», а она его – «Димася». Насытившись любовью и нежностью, они засыпали, не разнимая рук и во сне не расставались. Когда Алена поняла, что беременна, она испугалась: впереди сессия, экзамены – какие могут быть дети? Жизнь не устроена. Оба – студенты. На родителей надежды мало. У Алены работал один папа – полгода на вахте в море, мама была слаба здоровьем – не работала. У Димы была одна только мама и младший брат. Дима привык рассчитывать только на себя и до института уже успел поработать на стройке. Но когда Алена сообщила новость Диме и увидела его счастливое лицо, ее сомнения растаяли, как дым. Дима подхватил свою «пушинку» на руки, закружил по комнате, а потом усадил в кресло и сел у ее ног, положив кудрявую голову ей на колени. «Аленка, если бы ты знала, какой я счастливый – у меня будет сын! Я знаю точно. Он будет похож на меня или на тебя. Я уже знаю, как мы его назовем – в честь моего деда Георгия Степановича, погибшего на войне. Он будет сильный, смелый. Это будет НАШ сын! Георгий, Георгий Дмитриевич! Гоша!»

Беременность Алена выносила легко и даже успела сдать сессию и перейти на третий курс. Дима устроился на работу – в ту же строительную бригаду, работал во вторую смену, таскал арматуру. Алене нужны были витамины – свежие фрукты, белки, углеводы. Дима засиживался допоздна за учебниками и спал перерывами, где придется: в транспорте, в институтской аудитории. Садился на последний ряд и отключался. Как бы там ни было, но выпускные экзамены он сдал и получил диплом вместе с рождением сына Гоши. После окончания института Дима был призван на службу в армию на два года в звании лейтенанта. В металлургическом институте, который окончил Дима, была военная кафедра. Молодая семья переселилась в город Майкоп, в Республику Адыгея, в военный городок. Получили комнату в семейном общежитии. Грянули страшные девяностые. Развал страны, война в Чечне. Весной 1994 года Дмитрий Жуков был назначен командиром мотострелкового взвода гвардейского мотострелкового полка 131-й бригады, направленной в Чечню. Автомат в своей жизни Дима держал лишь три раза – на присяге и еще раз на стрельбище. Треть офицеров взвода были такими же двухгодичниками военной кафедры гражданских вузов.

Погиб Дима в первом же бою, попав в окружение. Груз 200 прибыл в Новосибирск. Хоронили Дмитрия Жукова в закрытом гробу, вернее, то, что осталось от него, сгоревшего заживо в танке. Жизнь замелькала, как кадры черно-белой кинохроники. Горе, свалившееся на Алену, иссушило ее, и без того тоненькую и хрупкую. Совсем как у Гумилева: «Однообразные мелькали все с той же болью дни мои…». В состоянии полного анабиоза, словно в страшном и бесконечном сне, в котором «розы опадали и умирали соловьи», бродила она по пустой квартире, натыкаясь на углы, и только маленький Гоша возвращал ее, безутешную, в суровую и беспощадную реальность. Гоша заглядывал в ее глаза своими вопросительными, большими Димасиными глазами. Мальчику надо было есть, спать, его надо было выводить на прогулку, собирать в садик. Алене ничего не оставалось, как вернуться домой, в Крым, к родителям с маленьким сыном на руках, без денег, с опустошенной душой и обожженным сердцем.

Родители молча встретили, обняли, дали вволю наплакаться. Надо было жить ради сына – жизнь суровая, но как-то надо держаться. Советский Союз развалился. Устанавливались шаткие новые государства. На смену развитому социализму пришел дикий капитализм с его уродливыми законами и правилами. Работу было трудно найти. Кому нужен был хореограф, когда вся страна превратилась в один сплошной рынок! Тащили узлы, клетчатые баулы. «Кравчучки» стали лицом современности. Люди устремились на заработки кто куда. Алена устроилась реализатором на рынок, продавала дешевую польскую косметику прямо на лавке, обозначенной номером 18. Хозяйка жульничала, не доплачивала, высчитывала недостачу. В дождь, в зной и в холод стояла Алена у прилавка. Покупателей было мало – никому не нужна была польская косметика: не до жиру, быть бы живу. А тут объявилась подруга и начала предлагать поездку в Турцию. Кто-то из ее знакомых формировал группу из девчат на работу официантками. «А ты вот еще и танцуешь – гляди, пригодится, – подмигнула она. – Девчата, которые уехали, уже вернулись с деньгами. Квартиры купили». Алена призадумалась: может быть, стоит рискнуть. Турция – рядом. Через море. Лететь полтора два часа – и ты там. Не получится – можно вернуться. Никто держать не станет. Вот только надо было внести 200 долларов сразу. Родители были против, но Алена все же приняла решение. Другого выхода она не видела. Павел Михайлович достал свою заначку и с тяжелым сердцем вручил дочери нужную сумму.

Выезжали в аэропорт рано утром – в шесть часов. Алена поцеловала сына – мальчик спал, раскинувшись во сне, румяный, вихрастый ее мальчишка, Димина копия.

Поначалу шли письма. Алена звонила пару раз, но связь была плохая, и родители лишь услышали: все хорошо, устроились, работаем…. Раза три передавали от Алены деньги какие-то неизвестные люди: 200 долларов, 100, 300, а потом все затихло: ни переводов, ни телефонных звонков, ни писем. Алена словно в воду канула. Так прошел год, и два, и три. Полина Викторовна вся почернела от горя, слегла. Павел Михайлович несколько раз ходил в милицию, писал заявления, подавал в розыск – но результатов не было никаких. Павел Михайлович корил себя за то, что проявил слабость. Не надо было пускать. Сам виноват. Если бы проявил настойчивость – не случилось бы беды. Но у истории не бывает сослагательного наклонения. И у судьбы тоже не бывает.

Наступили совсем тяжелые времена. Работы у Павла Михайловича не было. Его сухогруз, на котором он ходил в море на вахту, был расформирован. А тут еще одна беда нагрянула – у Полины Викторовны обнаружили рак. Муж отвез ее в больницу, назад она уже не вернулась. После похорон Павел Михайлович долго не мог прийти в себя. Сильно горевал. А потом стал выпивать, заливать горе алкоголем. И только маленький внук Гоша, который уже пошел в школу, заставлял его кое-как держаться – ведь у мальчика, кроме деда, никого не осталось.