Лола Малу - Письма об одиночестве

Лектором Марек был хорошим, не стану скрывать. Настолько хорошим, что Ритка почти его не перебивала. Он рассказывал нам об истории Праги и Чехии, вставил пару баек о своем детстве: о том, как они с друзьями на спор прыгали в осеннюю Влтаву, и как потом он провалялся с пневмонией в больнице почти целый месяц. Он шутил, мы смеялись. Он был классным, да и сейчас тоже, наверное, ничего.

Сейчас пишу это и, кажется, начинаю понимать мою жену. А может, я всегда ее понимал, просто не признавался себе в этом? Злость и обида поглотили меня настолько, что я просто не мог простить.

Мы виделись с Мареком еще пару раз: он водил нас в бар и на Петржин, рассказывал Ритке о Кундере и Терезе – я ведь и сам мог про все это рассказать, я знал знаменитый роман почти наизусть.

Помню, как они танцевали в клубе. Он галантно пригласил ее, прежде спросив у меня разрешения, я закатил глаза и пожал плечами. Ерзая на высоком неудобном стуле у бара и потягивая горячее вино из огромного бокала, я наблюдал за их быстрыми движениями. В таком ритмичном танце Марек умудрялся что-то рассказывать Ритке, а она не забывала вовремя смеяться. Я будто сам толкал ее к нему. Может, сам хотел, чтобы они сошлись? Может, понимал, что наш брак обречен и выбирал себе идеального преемника?

По дороге домой Ритка, казалось, успокоилась. Слушала его внимательно, но не забывала и обо мне: переводила ему мои слова, когда я не мог четко выразить по-английски мысль. Мне почудилось, что ей стало стыдно за мимолетное увлечение, и она хочет загладить вину. Я не мог сдержать свою ухмылку и немножко злорадствовал: но теперь мне кажется, что именно тогда я потерял бдительность. Сейчас мне думается, что она все просчитала: просто пустила мне пыль в глаза, а сама уже строила планы на другого.

В любом случае с Мареком мы расстались «добрыми друзьями». Через пару дней он отвез нас в «Рузине» на своем «форде», мы добавились друг к другу в «фейсбуке» и клятвенно пообещали общаться. Меня даже не смутило, что иностранец так носится с туристами. Мне казалось, что мы ему интересны, что он просто добрый малый, который хочет завести дружбу с русскими. Идиот! Конечно, у него был интерес, только не к нам, а к одному из нас. И да, к сожалению, он был гетеросексуалом.

Марек с самого начала знал, что у нас есть сын. Определенно знал. Я помню, как Ритка пошутила в вечер встречи, что мы с ней непутевые родители. А он успокоил ее, сказав, что всем нужно отдыхать. И рассказал, как мать оставила его тетке на месяц, чтобы устроить свою личную жизнь. Он никогда не обижался на нее, ведь мать обрела счастье, а он – супер-отчима с загородным домом и лабрадором.

«Должно быть, странное это чувство,

когда в один прекрасный день нам приходится сказать:

“Завтра успех или неудача не будут значить ничего;

взойдет солнце, и все люди пойдут, как обычно,

работать или развлекаться, а я буду далеко

от всех этих треволнений!”»

(Уильям Теккерей)

Слюна в горле собиралась в комок, надеясь доконать меня во сне. Но к ее ужасу я просыпался, разбуженный собственным кричащим кашлем. Откашляв на пол склизкую мокроту, я выползал подышать на замерзший балкон. Стоя на коленях, свесив голову за карниз, я подолгу смотрел вниз. Тяжелое дыхание повисало на мгновение в морозном воздухе, а потом исчезало с новым порывом ветра. Холодная земля была в тумане где-то далеко, и навязчивые мысли снова забирались в пропитую голову. Я смотрел на сугробы, залитые оранжевым фонарным светом, забывая о морозе и о том, что не чувствовал пальцев на ногах.

Отчаянные попытки найти причину жить были бесполезны. Мой сын обрел нового отца, жена – нового мужа. Я ощущал свою никчемность, одиночество, ненужность миру и себе. Вспоминалась гуляющая по интернету цитата о том, как важно осознавать, что после твоей смерти Вселенная не рухнет. Наверняка, имелось в виду, что нужно больше жить, пока еще не поздно. Но в те минуты я видел в этих словах противоположный смысл.

Руки и ноги тянулись к карнизу. Взобравшись на него, встав непременно в полный рост, непременно с горделивой осанкой, я в последний раз окидывал взглядом огни новостроек, пытаясь представить, что буду скучать по ним, – в бушующем городе они заменяли мне звезды. За окнами люди пили горячий чай, читали книги и занимались любовью. Глубоко выдыхая в последний раз, я летел… А потом, летая по небу, слушал ревущие где-то далеко внизу сирены.

В утренних новостях блондинка в синем пиджаке быстро по-журналистски чеканила бегущую строку за камерой, поначалу не понимая смысла сообщения, но вот через пару слов тон ее становился тише, она спешила максимально естественно добавить нотку скорби в свой необремененный голос и в конце на ее глаза даже чуть не наворачивались быстро вызванные искусственные слезы: «Сегодня ночью писатель, автор романов-бестселлеров, покончил с собой, выбросившись из окна своей квартиры. Ему было всего 28 лет».

Вальсируя по своей новой просторной кухне от плиты к столу, от стола к холодильнику, наливая одной рукой в чашку кофе из дымящейся турки и держа в свободной руке новенький смартфон – подарок от нового мужа, листая новостную ленту какого-нибудь интернет-портала с далекой немытой родины, Ритка вдруг на миг замирала, глаза ее становились похожи на теннисные мячики и по форме, и по цвету, турка с грохотом падала на пол, и кофе лился из нее, медленно растекаясь по сверкающей напольной плитке, слезы предательски начинали течь по щекам Ритки черными ручьями, стекая на ее длинную шею и пачкая наглаженный воротник белой блузки. «Сынок! Сынок!» – бежала Ритка к еще дремавшему Сашке и прижимала его к себе. «Мама!» – пугался разбуженный Сашка. А Ритка рыдала на его плече, проклиная себя.

Сейчас мне смешно. Я мнил себя одним из героев романов русских классиков: склонным к саморазрушению, страданиям, самоубийству. Я чувствовал себя глубоко несчастным и покинутым. Сейчас понимаю, что был обычным ничтожеством. Я не способен был на самоубийство, максимум на эвтаназию, о которой наверняка в последнюю минуту бы пожалел, но было бы уже поздно. И ни Клайва, ни Вернона у меня под рукой не было 1 1 Клайв и Вернон – герои романа «Амстердам» Иэна Макьюэна. .

«Кишка тонка», смеялись надо мной в школе, когда я пытался дать сдачи обидчику, замахиваясь на него. Однако, как выяснялось в тот же миг, ударов от меня ждать не приходилось. Это было неестественным. Прикоснуться кулаком к чужой щеке, к холодной проблемной подростковой коже, да еще с размаху? Нет, лучше уж пусть болтают. И бьют.

Самоубийство отпадало. Отдушиной стал только «талант», который, по мнению некоторых преподавателей вуза, не пропьешь. Книг своей бывшей я посвящать не хотел, поэтому иногда придумывал лишь похабные стишки. Я писал их на обрывках квитанций, счетов и форзаце позапрошлогоднего ежедневника, который не был заполнен и наполовину. Почему-то я не хотел выделять Ритке полноценные чистые страницы и умещал всю свою ненависть к ней на бумаге, не предназначавшейся для высокого слога. Я сжег все эти обрывки два года назад, предварительно перечитав и усмехаясь – не сомнительному таланту, а ушедшей злости.