Лола Малу - Письма об одиночестве

– Почему? – спросил я.

– К другим приходили мужья, приносили цветы и конфеты, а ты приходил в неприемные часы и оставлял пакеты вахтерше. Она передавала мне их полупустыми, забирая конфеты и мороженое. Я чувствовала себя ненужной тебе. Мне хотелось соленых помидоров, и ты, конечно, привозил их. Хорошо, что вахтерша их не любила. Но я ела их и не чувствовала удовольствия. – Ритка говорила так спокойно, как будто все это было не с ней. Я понял, что она по-настоящему далеко, что она теперь не в моем мире.

Что мне было делать? Я ведь зарабатывал как мог. Даже переводил по ночам тексты за одного раздолбая из другого отдела. Все для того, чтобы у Ритки все было: и самая вкусная еда, и техника, чтобы ей было легче. Я ругал себя потом, думал, что вот другие ведь успевали. И мне тоже следовало бы. Но потом я подумал, что женщины всегда чем-то недовольны. Если бы у нас не было большой стиральной машины, которую я купил в последний день перед выпиской, Ритка была бы зла на меня за это и на мое присутствие в роддоме ей было бы уже плевать.

Помню, как она неторопливо собирала вещи. Я лежал в кровати с ноутбуком, а она складывала на белую постель свои шмотки. Она любила красное – хотела кричать о себе всему свету. Красный свитер, красное белье, ту самую красную юбку, в которой была в день нашего знакомства, – все это она доставала из шкафа, раскладывала в моих ногах, а я делал вид, что не замечаю, что мне плевать, что я очень занят. Может, она хотела устроить скандал, но я не дал ей такой возможности. Потом она вытащила из кладовки свой огромный чемодан и аккуратно начала упаковываться. В этот момент в комнату забежал Сашка. Он с разбега прыгнул ко мне на кровать и уткнулся носом в мой локоть. И только тут он заметил Ритку.

– Мама… – в его глазах мелькнул лучик. – Мама…

– Сашенька, сынок, – Ритка улыбнулась и протянула к нему свои руки. Но Сашка продолжал сидеть у меня под боком и улыбаться, крепко схватив мой локоть.

– Мама, туту да?

– Да, малыш…

– Папа, – Сашка вдруг потянул меня за руку, – помогай маме… – Он продолжал тянуть меня, а я продолжал сидеть, и он недовольно пыхтел, пытаясь сдвинуть меня с места. Наконец Ритка схватила его в охапку и отнесла в зал. Включила мультики. Вернулась в комнату. А я наконец не выдержал. Захлопнул ноутбук и выбежал в подъезд. Стоя у подъездной двери, я снова почувствовал себя как в детстве, когда мать просила меня погулять. Была зима, я мерз, домой нельзя, и я снова один.

Ритка была чем-то похожа на бабушку. Те же мягкие руки, тот же мягкий свет в глазах, та же любовь к дождю. Помню, как первый раз пришел к ней домой, когда ее родители были на даче. На столе – пирог с апельсинами, чай, заваренный в фарфоровом чайнике персикового цвета, малиновое варенье, а за окном – ливень. Когда мы расстались, мне часто снилось, что Ритка кормит меня пирогами и поит чаем, гладя по голове. Во сне Ритка постепенно становилась бабушкой, и я вдруг тоже становился маленьким ребенком, и вся жизнь была еще впереди, долгая и чудесная…

«… все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему».

(Михаил Булгаков)

Иногда хватало сил выйти на ночной воздух. Брел до магазина. Стандартным набором стали сигареты, водка и плитка дешевого шоколада.

И да, я спивался. Литература больше не спасала. Читать чужое опостылело еще в институте. А теперь и свое писать с каждым днем было все отвратительней. Мой творческий процесс протекал таким образом: после долгой прокрастинации, разговоров с самим собой, буквального навязывания себе попечатать слова хотя бы две минуты, я садился за ноутбук. Водка стояла на столе и выжидающе поглядывала на меня. Стараясь не замечать ее, я писал один или два абзаца. Перечитав их, понимал, что это убожество. Водка продолжала ждать. Наконец я не выдерживал и делал большой глоток прямо из бутылки. Она жгла мне горло, но я точно знал, что должно полегчать. Не в работе, так в душе. Потом я пытался снова и снова, продолжая писать, стирая и начиная заново. Все это сопровождалось большими глотками. В конце концов я закрывал файл, не сохраняя его, захлопывал ноутбук и откупоривал новую бутылку. После кошмарной ночи я пытался вспомнить свои вечерние замыслы, но не мог выдавить из себя ни слова. Убивала фраза Хемингуэя «пиши пьяным, редактируй трезвым» – лишний раз убеждался, что я бесталанный, раз алкоголь мне не помогает. «Конечно, Хемингуэй пил мохито, а не паленый “Абсолют”…», – оправдывал я себя иногда.

От одиночества сходил с ума. Говорил сам с собой. Просто бормотал что-то несвязное, когда пил; вместо целых предложений появлялись лишь обрывки фраз, когда приходил в себя. Гюго писал, что человеку свойствен монолог, разговор с собой. Он думал, что для нас это диалог с богом, которого мы носим в себе. Спойлер: к богу еще иду.

Ритка звонила нечасто. Рассказывала, что Сашка выучил чешский алфавит и иногда спрашивает, когда приедет папа. В эти минуты я торопливо проталкивал слезы из горла к желудку, чтобы не разрыдаться Ритке в трубку к ее великому удовольствию и говорил, что может быть в следующем месяце, если издатель не будет торопить с книгой, приеду на выходные.

Никуда я не собирался. Даже желание обнять Сашку не могло меня туда вытащить. Сама мысль о том, что снова увижу бывшую и, возможно, Марека вводила меня в содрогание. Я ведь так и не набил ему морду, хотя по всем законам приличия следовало бы. Ритка досталась ему слишком легко. А Сашка… «Ему там хорошо», – убеждал я себя. Не хочу снова увидеть его пухлые щечки, огромные, полные детской наивности, глаза, понять, что он растет без меня, и скучать еще больше. Да и ему будет лучше помнить отца счастливым, без впавших глаз и потухшего взгляда. Я оправдывался, как мог. Но в самые темные ночи готов был лететь в аэропорт без чемодана и бутылки.

В редкие минуты просветления я понимал, что мне нужна помощь. Просветление приходило, когда я просыпался ранним утром на полу, обмотанный в грязное сырое полотенце, уткнувшийся носом в собственную рвоту. Однако осознание того, что мне нужна помощь не вселяло в меня других здравых мыслей. Я бухал еще больше, только чтобы забыть, как был отвратителен себе утром. Чем поганее было утро, тем дряннее был вечер. Я попал в тот самый ад, в который был уверен никогда не попаду. Сейчас вспоминаю дружков своей матери, их грязные рты и руки, сальные волосы, нечищеные ногти и понимаю, что в те месяцы был ничуть не лучше их. А может и хуже. Они хоть не притворялись интеллигентами, а признавали себя опустившимся быдлом. А я мнил себя писателем в творческом кризисе. «Еще чуть-чуть, – думал я, – последняя бутылка закончится и завяжу». Но когда заканчивалась предпоследняя, я бежал за новой, в ботинках на босу ногу, боясь, что придется исполнять свое обещание.