Лола Малу - Письма об одиночестве

Одна из кассирш круглосуточного продуктового убивала меня своим видом. Фирменный маленький чепчик на ее голове круглил еще больше и без того круглое лицо, мягкие руки, каждый день прикасавшиеся к пойлу, на самом деле должны были лепить пирожки для внуков, а глаза ее словно обнимали, когда она поглядывала на меня, пока я считал наличные трясущимися руками. Может, я выдумал все это? Как я мог все это замечать в своем состоянии? Или же, наоборот, чувства мои были обострены до предела… Еще полгода назад я подходил к кассе только с фруктами да киндерами. Теперь кассирша лишь обреченно вздыхала, глядя на мою продуктовую корзину. Жалеющий взгляд ее, едва заметные покачивания головой и уставший вздох, мигающий блок света в потолке однажды наконец свели меня с ума, бешенство вселилось в глотку, и я заорал на нее: «Ну что ты так смотришь! И с хера вздыхаешь! И сдачу свою забери!» – задохнувшись, я ударил ее по руке, в которой она протягивала мне мелочь, монетки со звоном разлетелись по полу, но я уже выбегал из дверей, открывая на ходу бутылку.

Утром мне вдруг стало стыдно. Вспомнил ее глаза с застывшим испугом и то, как она ловила ртом воздух, словно пойманная рыба. Нагулявшись по периметру квартиры, я вышел в изморозь. Пальто от ветра не спасало, и ветер задувал мне под рваную майку, но я все же дошел до цветочного и купил ей ромашки. Увидев меня на пороге, она кинула взгляд на ромашки, но демонстративно отвернулась. «Я сам во всем виноват. Не надо меня жалеть», – попросил я ее затылок по возможности строго, положил цветы на кассу и ушел. Но, кажется, мои слова не возымели на нее действия: она, конечно, больше не вздыхала, но смотреть на меня стала так, как мать смотрит на своего нерадивого, но любимого ребенка, и так, как моя мать никогда не смотрела на меня. Этот взгляд резал сердце. Я ощущал его, даже когда не смотрел ей в глаза. В тяжкие минуты тоски я готов был разрыдаться в ее большое и теплое плечо.

В конце концов, я стал ходить в другой магазин. Надеялся, что кассирша долгими ночами будет оплакивать мою напророченную кончину. До следующего ближайшего магазина путь был длиннее: надо было обогнуть пару переулков и спуститься по тротуару вдоль проезжей части. Спуск был крутой и скользкий. Тротуар часто был не расчищен, и я шатался вдоль трассы, прижавшись плечом к метровым сугробам. Пару раз я чуть не угодил под машину, отхватив поток бессвязной ругани из салона.

В глухие вечера я шел один по пустой улице и ловил ртом снежинки, совсем как в детстве, когда мать забирала меня последним из детского сада. Снег падал из света фонарных лампочек, и мне казалось, что я герой сказок Андерсена.

В один из вечеров часов в десять я как обычно еле передвигал негнущиеся от холода ноги. Тротуар, наконец, расчистили, и в тот вечер я был обречен на жизнь. Вечер был тихим, автомобили бесшумно ползли через снежный поток, а я смотрел наверх. Вся беда большого города в том, что из-за фонарей не видно неба. Днем мы слишком заняты, чтобы посмотреть наверх и осознать свою ничтожность, по сравнению с необъятным миром. Ночью погружению в экзистенциальный ужас мешают фонари. Где-то давно я читал, что в больших городах специально оставляют на ночь подсветку витрин и домов, чтобы человеку было не так страшно смотреть из окна своего 25-го этажа на огромную, темную и ужасную землю и на еще более ужасное небо. Кажется, своя правда в этом есть. В любом случае, мы те, кто научились жить без неба и смотреть только себе под ноги.

Я смотрел вверх, пытаясь разглядеть, если не звезды, то луну, или хотя бы тучи, с которых сыпал тяжелый снег. Я слишком сильно запрокинул голову и упал. Удар макушкой о толстый лед под снегом отбил всю охоту вставать. Я решил отдохнуть: раскинув руки, глубоко вдыхал теплый воздух (еще в детстве знал, что когда идет снег, то становится теплее, именно поэтому не любил зимнее солнце: неестественно оно, когда просто освещает, но не греет – «мороз и солнце – не чудесно»). Мечтал так лежать еще, когда мне было четыре, но бабушка запрещала. «Простудишься и умрешь», – причитала она, с тяжелым вздохом поднимая меня, завернутого в полушубок. Я вспомнил эти ее слова и снова представил, что утром меня найдут вот такого: замерзшего, синего, мертвого. Я прикрыл глаза. Снег падал на веки и щекотал ресницы. Но я не хотел открыть глаз. Пропади все пропадом!

Я лежал, а снег все шел. Как мягкий пух он падал на меня и землю. Сквозь дрему я слышал шум редких машин, проезжающих мимо, и, кажется, уснул. Думая сейчас о том дне, пытаюсь припомнить ни проходил ли кто-то еще мимо меня, может недовольно ругнулся или просто остановился на мгновение, завидев мой распластавшийся силуэт, а потом осторожно обошел, стараясь не задеть, не разбудить. И все же надеюсь, что никто не проходил мимо. Вдоль трассы по ночам ходят разве что забулдыги да те, кто заглох посреди пути. Не хочу разочаровываться в людях, не хочу верить в то, что всем плевать друг на друга, плевать на несчастья других. Я верю в человека. Хоть и не верю в себя.

Наверное, я пролежал так около получаса. Мои ноги вконец онемели, пальцы рук, засунутые в карманы, замерзли, а губы спеклись. Во рту я ощущал невыносимую горечь, горло горело, а в голове мелькали слова: «Умрешь и простудишься. Умрешь и простудишься». Мне это казалось прекрасным началом для новой книги. Или даже заголовком.

В полудреме я слышал какой-то детский голос. Казалось, зовет Сашка, жалобно, протяжно. Я силился открыть глаза, но ресницы никак не хотели разлепляться. Пару раз я побеждал заиндевевшие прилипнувшие друг к другу веки, но они, открывшись лишь на мгновение, закрывались вновь. Голос продолжал звать меня, звал долго, и я наконец понял, что это не Сашка. В десятый раз разлепив веки, я наконец смог различить перед своим носом качающуюся прядь рыжих волос. С виду они были такие мягкие, такие невесомые, что я потянул к ним свои деревянные замерзшие пальцы и коснулся. Волосы на самом деле оказались мягкими. А может мне так просто показалось, пальцы-то совсем онемели. Я поднял глаза и увидел чье-то лицо. Совсем близко. Девушка, склонившаяся надо мной, сидела на коленях и держала меня за голову. Мне было трудно ее разглядеть: яркий свет фонаря за ее спиной ослеплял. Я лишь чувствовал теплые руки на своем затылке.

Что-то мягкое и большое легло мне на шею. Ее шарф оказался колючим, но теплым. Опершись локтями о холодную землю, я приподнялся. Она поддерживала меня за плечи. Глаза ее горели и кажется она готова была разрыдаться.

– Который час? – спросил я охрипшим голосом.

– По-моему, скоро одиннадцать, – ответила она, доставая из своего рюкзака термос. Протянула мне. В термосе оказался теплый горький чай.

– Вам лучше? – участливо спросила она.