Лола Малу - Письма об одиночестве

Но вот наконец прозвучал звонок, и я поспешил в партер. Ритка куда-то испарилась. За время второго акта я невольно искал ее в зрительном зале, но видел только незнакомые макушки и носы… Гордость не позволяла мне обернуться назад. «Вот еще, – ерзал я на стуле, – слишком много чести».

Я еле досидел до конца, вторая половина спектакля была жутко скучной, актеры то недоигрывали, то переигрывали – мне хотелось скорее вернуться в общагу, выпить пива и уснуть под тихий шорох страниц учебников: сосед-ботан любил засиживаться до поздней ночи, но я уже легко засыпал под его шепот и скрип старой лампочки в светильнике. Удостаивать вниманием финальную сцену пьесы я не стал.

Торопливо сбежав по широкой лестнице, я направился к гардеробщице. Она уныло смотрела на выход, подперев ладонью толстую щеку.

– Уже все? – удивилась она, обнаружив мой номерок у себя под носом. Медленно с устало-недовольным вздохом она встала, соизволив взяв квадратную дощечку. Мне не терпелось – не хотелось встречаться взглядом со зрителями, и я покашливал, но гардеробщицу это явно не смущало, потому что мое пальто ко мне явно не торопилось. Наконец, пальто появилось, я выдернул его из необъятных рук женщины и направился к выходу, одеваясь по пути. Но вдруг услышал:

– Э-эй, постой!

Я невольно обернулся. Ритка осторожно, держась за широкие перила, спускалась по скользким ступенькам на своих высоких каблуках.

– Подожди! – крикнула она, помахав мне красным маникюром. Дефилируя к гардеробу, она игриво подмигнула – тогда я решил, что это мне показалось. Протянув номерок только что усевшейся гардеробщице и услышав еще более усталый вздох, Ритка снова посмотрела на меня и улыбнулась: мол, посмотри, какая смешная! В ожидании пальто она нетерпеливо постукивала своими длинными ногтями по стойке. Наконец ее белое пальто соизволило появиться, и Ритка, перекинув его через руку и поблагодарив гардеробщицу, которая уже уселась – правда, ненадолго – неторопливо цокая каблуками, подошла ко мне.

Я мельком глянул в огромное зеркало у двери. Мы были как инь и янь: черное пальто и черная блузка, белое пальто и белая рубашка. «Хорошее сравнение, – мелькнуло в моей голове, – надо будет попробовать написать стихотворение».

– Прости, что засмеялась, но это было так, так… – начала Ритка, снова заливаясь смехом, но внезапно остановилась. – Прости еще раз, – сдерживая смешок, выдавила она. – Поможешь? – Протянула она мне свое белое пальто.

Гардеробщица задумчиво рассматривала нас со своего места.

Я проводил Ритку до дома. Жила она недалеко. По дороге рассказала, что учится на юриста – с детства мечтала быть адвокатом и помогать несправедливо обвиненным людям. Я неожиданно для себя влюбился, впервые за свою короткую жизнь по-настоящему.

Ее глаза были слишком сильно подведены, но зеленый их цвет выделялся лучше любой туши. Мы обменялись телефонами. И на следующий день она позвонила сама.

Мы начали встречаться. Каждый день после универа я бежал к ней. Мы много болтали и много целовались. Хотелось бросить все и уехать вдвоем далеко-далеко. Кажется, ей хотелось того же. И вот теперь она бросила все и уехала, а я остался.

«Самая страшная, роковая ошибка для молодой девушки –

выйти за человека, причастного к искусству».

(Ричард Олдингтон)

Бабушка завещала свою квартиру мне, но по документам в права я мог вступить только после того, как мне исполнится 20 – наверное, она боялась, что я могу связаться с нехорошими людьми, и тогда квартира достанется какому-нибудь моему дружку-негодяю. Бабушка любила свою квартиру, хотя любить там особо было нечего – на стенах дешевенькие пейзажи в таких же дешевеньких рамках, скрипучая кровать, кипы газет 20-летней давности, книги деда, которые стали никому не нужны после его смерти.

Через неделю после моего 20-летнего юбилея я поехал домой, продал трехкомнатную квартиру бабушки какому-то местному бизнесмену и поехал с деньгами к Ритке. Мы съехали со съемной квартиры и купили крохотную однушку, с ободранными обоями и дырявыми окнами, зато почти в центре.

Мы расписались. Я был в джинсах, которые выстирал дважды, Ритка – в коротеньком платье цвета металлик. Работница загса едва слышно хмыкнула, но заготовленную речь оттарабанила полностью, разве что часть про гостей и родных опустила. Мы никого не позвали, хотели, чтобы это был только наш день, да и некого было звать. Ее родителям я сразу не понравился: помню при знакомстве мы молча пили горький чай на маленькой кухне, а потом отец пошел в зал и включил телевизор, дав понять, что вечер окончен. Ее мама была зашугана отцом, а значит ей я тоже не понравился. О моей же матери и думать было нечего. Близких друзей у нас не было. Мы стали лучшими друзьями друг для друга и были полностью поглощены нашей любовью. И мы были счастливы.

После загса пошли на последние деньги в кафе, пили шампанское и ели одно бисквитное пирожное на двоих. Это был лучший день в моей жизни.

Когда она забеременела после пары лет совместной жизни, я был счастлив. Конечно, боялся, конечно, был в шоке. Она, кажется, тоже была рада. Мы хорошо проводили те месяцы. Она дорабатывала до декрета секретарем в суде. Я писал книгу и подрабатывал в газете, мотался по литвечерам и брал интервью у всех, у кого только мог. Часто я даже не запоминал имен героев своих статей (а ведь все они были не последними людьми в их мирке), а если и запоминал, то забывал их сразу, как только номер выходил в печать. Ритка всегда ждала меня до позднего вечера, но часто засыпала на диване, обнимая живот. Я заходил в сумрак комнаты и выключал старенький телевизор – Ритка любила смотреть советские фильмы. Я целовал ее в лоб и садился на пол, прислонившись к спинке дивана – Ритка располнела и занимала почти все его небольшое пространство, а мне так не хотелось ее будить. По выходным мы много гуляли, ходили по кино и кафе, готовили вместе пиццу и пирожки с картошкой. Мы ждали Сашку так, как ждут детей в сопливых мелодрамах: разговаривали с ним, гладили его, включали ему классическую музыку и читали сказки.

Помню, как встречал ее из роддома. Она не давала мне Сашку. Крепко вцепившись в него, боясь поскользнуться на льду, неуклюже села в такси. Мы ехали молча, а усатый таксист болтал без умолку, то поздравляя нас, то рассказывая о своих пятилетних дочках. Ритка будто была не рада, невидящим взглядом смотрела сквозь запотевшее стекло на злые снежинки. Я видел только ее щеку и закрытый сверток. Приобнял одной рукой ее плечи, но она не прижалась ко мне, как всегда было раньше. Мне было невдомек, что с ней, я не мог понять и боялся спросить.

Когда мы расстались, и они уехали, в один из коротких телефонных разговоров я спросил у нее об этом. Она сначала сделала вид, что не помнит, но потом все-таки рассказала, что была зла на меня и обижена.