Альберт Светлов - Перекрёстки детства

Доклад его прервало событие не менее важное, чем спавший у кладбища тракторист, а именно – по дороге, напротив скамейки, неторопливо шествовала пара. Женщина – высокая, статная, лет тридцати трёх, в лёгком, белом, чуть выше колен, платье в горошек, с оканьем медленным северных рек, со светлыми длинными волосами, забранными в игриво подрагивающий хвостик, перетянутый резинкой, прижималась к щеголеватому кавалеру, вырядившемуся, несмотря на предгрозовую духоту, в модный двубортный костюм, рубашку с драконистым галстуком и серенькую недорогую кепочку, скрывающую лысину. Красотка ехидно поглядывала на замерших, словно суслики в неясной мгле существованья, стариканов и, улыбаясь, что—то шептала на ухо ухажёру, а он после её слов, нервно косясь в сторону лавки, старался заметно ускорить шаг.

– Это чегой, Ленка снова с новым што ль гулят. Ишь ты, вышагиват! Кобыла на параде! Крупом трясёт! А вымя—то еёное ничё, молока, небось, вдоволь нацедит. Те, Геша, не нужна в хозяйстве дойная коровёшка? А чё за кобель с ней, не разберу. Ну—ка, у тебя больше глаз—то…

– Дак, залётный воробей, с города. Интелихент в шляпе! Он учёбу бухгалтеров проводит, в Доме Приезжих квартирутся. Видать, учит Елену Станиславовну разным штукам дебита—кредита, прихода—расхода.

– Докедова ж они намылились, поздно ведь? Кафе не робит…

– В кино, верно, почесали, али на танцульки. Куда ишшо—то? Сёдни ж танцы… – промокнув губы концами цветастого платка, неожиданно встряла в диспут Василиса, бабуля, сидящая рядом с очкастеньким.

– А ты откель знаш, Васька? Небося тожа на пляски собралася? Приглашал кто? – хехекнул Никола и постукал тросточкой по песку, сбивая с деревяшки муравьёв.

– «Собралася»! «Приглашал!» Типун те! Мои пляски в огороде с рассвету до закату. Нахароводисся, еле с гряды уползашь. Морковь полоть надоть, лук, свёклу, чеснок. Картошку окучивать, чертополохом зарастает, а ты тяпку никак не выправишь… А у них сёдня ка-а-анцерт, наскачутся, лодыри, нажрутся, пойдут пшютами под окнами, и горланить станут, а то и драку ещё затеют. Пол ночи не уснуть….

Вслушиваясь в их неспешные разговоры, мы с друзьями перешёптывались, сидя на соседней лавке, либо копаясь в песке, неподалёку от канавы, вырытой дедом Николаем вдоль участка, дабы вода дождей и весенней распутицы не заливала погреб, вплотную, то рысью, то карьером, подбираясь к стенам, а, грозно журча, уносилась вниз, на другую улицу, огибая усадьбу.

Метрах в шести от соседского гаража росла, огороженная деревянной клетью, высоченная рябина, восхищавшая нас, детей, мясистыми, сочными, красными гроздьями сентябрьских ягод, терпко—горьких на вкус, свисавшими поверх полусгнившего ограждения. Подрастая, мы меньше и меньше обращали на неё внимания. И рябинка, и увесистые кисти её плодов, горечь расставанья, боль и жалость становились чем—то обыденным и разумеющимся.

На южной стороне Николай вырастил тополя, и постепенно они вымахали настолько, что подобрались к электрическим проводам. И старик, вооружившись ножовкой, пятиступенчатой лестницей и табуретом, по весне прореживал густые ветви. Пару раз я пособлял ему спиливать щупальца, находившиеся в поле моей досягаемости. Мне это было внове, интересно и не сложно, хотя руки быстро уставали, а на ладонях, липких от молодых, дурманящих, нежно—зелёных завитушек, появлялись волдыри.

Зёрнышки радости утопали всё глубже и глубже в бесплодном пыльном песчанике возраста. Я абсолютно не помнил ни ножовку, ни пьянящую клейкость листочков, едва распускающихся под ласковым майским солнышком и карабкавшихся в безоблачную синь. Не помнил, как срезанные кроны немо падали на землю, а мы с Николаем и бабушкой Василисой собирали их и относили сушиться к поленнице. Хрустящие обрезки сжигали потом в камине. После смерти Николая, его дом, отличный, надо заметить, дом, с просторным мощённым и крытым двором, с недавно поставленной, взамен старой, банькой, пахнувшей сосной и берёзовыми вениками, висевшими в предбаннике, с огородом, сбегавшим с пригорка к чистому ледяному роднику, с теплицами, новые хозяева продали. Покупатели избавились от рябины и тополей, опоясали избу сеткой. О, Сольвейг, где ж косы твои золотые? Некому балагурить на завалинке, отмахиваться от комаров веткой черёмухи, травить байки; лавочку, забираясь на которую сандалиями, мы с братом лезли в окно, летом почти не закрывавшееся, разломали.

Ничто, происходившее с нами в юности, никакие отголоски не прячутся безвозвратно, не умирают окончательно, чтобы уже не воскреснуть. Они, трясясь в прокуренном вагоне, возвращаются, завладевают мыслями и эмоциями, вселяют в нас стойкое ощущение тяжёлой потери. Утраты чего—то такого, что не воспринималось нами всерьёз; чего—то, чему мы не в состоянии дать имя, что не в силах описать. Наверное, наиболее близким понятием этого считается ностальгия. Но её нельзя ни потрогать, ни сфотографировать. Она существует одновременно вне и внутри нас, побуждая срываться с насиженной жёрдочки, спешить на Родину. Но провалившись туда, мы замираем: мир перевернулся. Перспектива искажена – деревья состарились, горы стали ниже, ручьи пересохли, тропинки растворились. Да и трава на кочках теперь растёт иная, она совсем не мягкая, как чудилось в ослепительном прошлом. Однако ещё имеется нечто, заставляющее память обостряться, иногда позволяющее мужчине на миг выпрямиться мальчиком, играющим в логу у каменных глыб, и предвкушающим крик, несущегося малинником приятеля: «Я идууууу!!!»

Ему, не разомкнувшему жарких рук кольцо, близоруко щурящемуся парнишке, слова: «Я идуууу!!!» казались высшей ценностью на свете.

Не дороже ли они долгожданного женского признания в любви, ведь любое признание в любви, по сути, не любовь?

Не ценнее ли самой верной верности, ибо познал он, – верность хранят, пока это выгодно? И выгодно вовсе не ему…

Не отдаст ли он последнее единственно ради шанса превратиться в пацанёнка двенадцати лет отроду, коего друг извещает на бегу: «Я идуууу!!!»?

А ты?

Не там ли твоё место, не рядом ли с ним, счастливчиком, не ведающим обжигающего будущего?

Очутившись возле него, поделился б ты, что одноклассник, давным—давно летевший к нему со всех ног мимо картофельных грядок, однажды безо всякой видимой причины не захочет разговаривать с ним, безнадёжно рыскающим по городу в поисках работы. Товарищ «по кисти и туши», заколачивая приличные деньги, побоится услышать просьбу о помощи. Они выбивают из колеи, мешают наслаждаться собственной значимостью и делать бизнес, эти несвоевременные намёки на стеснённое положение, на проявление сочувствия.