Альберт Светлов - Перекрёстки детства

Потом Краля, не мысля опомниться, взяться за ум, ещё не раз демонстрировал везение и умение хорошо плавать. Однажды в апреле, едва сошёл прибрежный лёд, Гена на спор плюхнулся в ледяную Светловку, доплыл до льдины, покачивавшейся метрах в двухстах от суши, вылез на неё, попрыгал, крича и размахивая руками, и, будто ни в чём не бывало, вернулся обратно к корешам, выиграв бутылку водки, раскупоренную и распробованную с ужимками и хохотом тут же у сосен, «для сугреву».

Водозабор и река у моста являлись излюбленными местами паломничества заядлых рыбаков. Рыбачили на червя, мотыля, тесто с каплей анисовой настойки; внизу, ближе к шоссе, ночью, рискуя угодить в лапы рыбнадзора, некоторые орудовали сетью, бреднем, саком. Одно время массово кинулись удить с помощью тройников. К урезанному удилищу привязывалась толстая леска с тройным крючком и грузилом и забрасывалась в пену, прямо в бучило, где клокотал водоворот, и периодически резко вздёргивалась. Добыча подцеплялась за брюхо, за бок или жабры, и изуродованная, окровавленная вытаскивалась наверх. Ловить описанным образом, конечно, запрещалось, и практиковалось исключительно при сбросе излишков воды. Фантастически мощная волна, кладя пределы смертному хотенью, увлекала за собой брёвна, затопляла осоку, покачивала валуны, бурлила, бросалась на невозмутимые пятнадцатиметровые преграды, облепленные любителями лёгкой наживы, обдавала их брызгами. Это пугало немногих, – за вечер удавалось натаскать целое ведро достаточно крупных линей, поблёскивающих желтоватой чешуёй, огневой кожурой абажура. Сейчас они в речке не водятся.

Когда открывали шлюзы, от русла следовало держаться подальше. Светловка увеличивалась в полтора раза, превращаясь в злобного неистового дракона, планирующего вниз с пугающей силой и сметающего всё на пути.

В прочие часы Светловка ровна, спокойна и даже переходима вброд. Мы пересекали её не единожды без какой—либо определённой цели, просто из озорства. Закатывали штаны выше колен, балансировали на скользких камнях, а тягучие зелёные водоросли, напоминавшие волосы спившейся русалки, обвивались вокруг наших лодыжек, проникали, щекоча, в сандалии.

Поздней весной неожиданно вздумали укрепить стены, замазать ползущие по ним трещины. К ограде свезли кучу разных строительных конструкций и две стальные балки шириной сорок сантиметров. Оказавшуюся подлиннее перекинули на противоположный берег. Вторую, покороче, уложили криво, она, замерев на полдороге, нависала над рычащей лавиной. Как у нас принято, закончив работы, их бросили на участке, убрав лишь грядущим летом.

К ним—то под сеющей с неба дождевой пылью и понесла меня нелёгкая в недобрый непогожий смурной осенний день, разметавший косицы белокурой Светловки.

У сельских мальчишек переправиться по балке с левой стены на правую, не зацикливаясь на воющей, близкой, вихрящейся, дьявольской бездне, считалось признаком храбрости. Чудилось, если свалишься с вышины в гипнотическое бучило, – ничто не спасёт. Я не помню, чтобы кто—то, сорвавшись, утонул, однако не покидала уверенность: со мной будет именно так, а не иначе. Плавать я не умел и за горькой славой первопроходца не гнался.

Не каждый сходу отваживался на опасную прогулку, а рискнувшие, шествовали с непроницаемыми маскообразными напряжёнными лицами, демонстрируя разинувшим рты соплякам, мол, уж они—то ни капли не боятся, ни прозрачной выси, ни бурлящего водопада. Переходили и Панчо, и Гоша, и Банан, и «ботаник» Алик Светлов. А я – пасовал, высоты страшась неимоверно, и омут, чуя это, шептал, манил, убеждал сигануть в пучину. Не единожды я, передвигаясь на корточках и хватаясь за узкие неласковые края с пузырящейся краской, добирался до середины, трясясь, разворачивался и, сглатывая горечь, не думая ни о чём, шоркая коленками по перхоти ржавчины, волокся обратно. Приходилось, пыхтя, карабкаться отвесным склоном к дороге и по ней перебегать на противоположный берег, а тянуло лечь у явора, у ракитова куста, сжаться в комочек, обиженно расплакаться.

Приятели посмеивались, обзывали «ссыкуном», но преодолеть дрожь в коленях у меня не получалось.

В полыхнувшем рябиной сентябре, набравшись решимости, когда рядом никто не мешался, не хихикал, не тыкал пальцем, я, скрипя зубами, вновь тронул сандалией спящую сталь и сделал шажочек к пропасти. Шлюзы в тот раз не открывали, и Светловка была ленива, добродушна и снисходительна, хотя и притягивала внимание. Кружилась голова. И кашляло, обрываясь, сердце. Шажок за шажком, осмотрительно, размеренно и осторожно, я продвигался вперёд, и незаметно большая часть пути осталась позади. Отступать оказалось поздно, и вскоре я спрыгнул на земную твердь, запнулся за корягу и содрал ладонь. Особой, запоминающейся радости я сперва не испытал, шок от пережитого гасил остальные эмоции. Лишь отдышавшись, я уяснил, дивясь простору и раздолью души несломленной, что, как и прочие, прошёл безрассудный тест.

По—прежнему содрогаясь от испуга, я ещё и ещё, становился, закусив губу и сжав кулаки, на холодную и мокрую металлическую площадку, задерживал дыхание. С возрастом я в значительной мере излечился от акрофобии, а вместе с ней пропало и желание выкидывать неоправданные фортели, кого—то в чём—то убеждая. Совершать отчаянные поступки стоит, доказывая нечто – себе, не посторонним. Наши фобии существуют, пока существуем мы, умение заглушить страх не гарантирует полного избавления от него. Оно позволяет поверить: ты – крепче, а, следовательно, в критический момент оттолкнёшь слабость, свернёшь ей шею. Мужество – не бесстрашие, а способность трансформировать архаичные комплексы неполноценности в силу.

Добежав до дамбы, я не воспользовался ненадёжной переправой, ибо замыслил совершенно другое. Мне хотелось наловить медлительных пучеглазых раков, приобщившись к страсти проходящего года. Усачей тем незабвенным летом волокли с пруда, выуживая целыми выводками. Я предвкушал, что играючи наберу и по аллее, устеленной шкурой тигровою, принесу пяток хвостатых, чем удивлю маму, друзей. Судачили: зверюги прячутся меж валунов. Опытные и везучие, вытаскивая добычу на свет божий, бросали её в кастрюле, разводя костёр прямо на камнях. Пищей огню служили притащенные сверху старые сухие черёмуховые, тополиные и яблоневые ветки, расколотые ящики из-под фруктов, щепки и поленья, тайно позаимствованные у калиток беззаботных пасторальных домишек неподалёку. Выеденные панцири, клешни, выбрасывались тут же и похрустывали под подошвами. Порой попадались трупы странных, сероватых, с белым брюшком, продолговатых рыбин, и, мечась, замирал звук помятой трубы. Они походили на недоразвитых змеёнышей, слыли ядовитыми, на жарёху не годились и, вытряхивались из сака на прибрежную щебёнку, где корчились, безуспешно пытаясь доползти до спасительного гремящего потока. Среди прочего ужаса, про кошмарных злобных обитателей глубины ходила байка, будто они вцепляются зубами в обнажённую человеческую голень и высасывают кровь. Пацаны подозрительных тварей опасались и, видя извивающееся тельце, целили в него безжалостным гранитом, стремясь добить. Разумеется, угорь абсолютно безобиден, но тогда я обходил их, пусть мёртвых, раздавленных и нагих, за метр.