Альберт Светлов - Перекрёстки детства

Израсходовать его всё мы, конечно, не могли, поэтому из излишков с помощью жужжащего, тугого ручного сепаратора изготовляли сметану. Она, чуть сжелта, придавала супам, борщам, соусам, подливам и куриным отварам неповторимый смак, помнящийся на протяжении века. Ложка застревала в ней, точно оловянный солдатик в сиропе, рискующий подхватить божественный насморк и бессмертный кашель. Представьте, мы мазали её ножом на хлеб и посыпали сахаром. Объедение, доложу я вам!

На хлеву держали запасы сена. Оно, ароматное, пряное, отборное, упиралось почти в шифер амбара, и не всегда удавалось влезть на тюки. Так продолжалось осень и в первую половину зимы. После сенокоса сухую траву утрамбовывая, набивали до стропил. А к весне оставалась примерно треть, неуклонно убывавшая, и в эти—то моменты появлялась возможность взобраться на сеновал, поваляться на колючих стеблях, пахнущих летом, пачкая с бледным рисунком тонкий батист, а заодно и проползти вглубь. Однажды я обнаружил, что с сенника прямо на основной сруб переброшены четыре неширокие доски. Осторожно ступая, я незамедлительно скользнул по ним и очутился над кладовкой, возле забитого крест—накрест люка.

В общем, место сие достопримечательностями не отличалось. Чердак, как чердак. Среднестатистический. Грязновато, темновато, окошечко на улицу невелико, в него едва башка просовывалась, по центру – уходящая ввысь, наружу, квадратная печная труба, вместо пола – слой шлака. Но он представлялся неведомым, счастливо разведанным мною миром.

Я вернулся на землю прежним путём, через хлев. А уже на завтра выяснил: наверх реально попасть и с веранды, вскарабкавшись, подобно скалолазу, по брёвнам стены дома, цепляясь за толстые гвозди, кем—то предусмотрительно в них вбитые. И спускаться тоже оказалось проще, – хватаешься за массивную балку, сучишь ногами, а затем разжимаешь пальцы и прыгаешь на пол. Я поспешил сообщить об обретении и Владлену, и друзьям.

Ни ругань, ни угрозы на нас не действовали. Мы втащили туда два сиденья и кучку книг, но читать из—за господствовавшего полусумрака получалось лишь у оконца. Частенько с нами тусовался и серый полосатый бесхвостый котяра Гаврик. Хвост ему прихлопнули в дверях в декабре, когда он застрял на пороге, не решаясь выскочить на мороз. Перерубленная половинка болталась на коже, и вскоре отвалилась, с тех пор Гаврик помахивал коротким обрубком. Зверюга символизировал уют, и любил дрыхнуть, развалившись, на свободном табурете, исполняя колыбельные и потаённые сказки.

Мансарда стала укрытием. Сюда не совались чужие, здесь царили спокойствие и убаюкивающая тишина, создавая видимость надмирного существования, вечности, парения над суетой. Ты – один, никто не тебя сыщет, не потревожит, часы, неразборчиво журча голосами, текут мимо, не задевают.

Пока развлечение было в новинку, под крышей набиралось сразу человек пять. Внизу, в комнате, от нашего топота, нарушая мёртвый сон обители глухой, в щели потолка на клеёнку стола, на свёрнутые вчетверо газетки, на треснувший футляр из-под очков, на перекидной календарь, перетянутый резинкой от трусов, в чашки с недопитым утренним чаем, в сахарницу с торчащей из белоснежной горки кристалликов ложкой, сыпалась зола. Отшвырнув сборник морских повестей, в сени выскакивал дед и до нас доносилось:

– Да еттивашу мать! Чего вы там, бляха-муха, сабантуй устраиваете? Серёга, альпинист бумажный, я те хлыста всыплю! Слазьте нахрен, быстро, все! Топочете, как медведи в цирке!

Шёпотом высказывались сомнения в его способности согнать нас сверху, но проверять спорное утверждение на практике, дураков не находилось. Вечно на чердаке не просидишь, рано или поздно придётся спуститься. Руку дедушка имел тяжёлую и скорую на расправу, рефлексией не страдал, и убеждаться в его педагогических талантах отчего—то не хотелось. Оптимальным вариантом являлось – сойти по—хорошему и, выбрав удобный миг, потихонечку снова подняться. Постепенно острота новизны ощущений у многих пропала, а я по-прежнему уединялся с упорством, достойным лучшего применения и, восседая на стуле в невесомых пыльных лучах золотой паутины света, согнувшись зверем в тесной клетке, размышлял, насколько же поганая штука – жизнь.

И действительно, ситуация виделась неразрешимой.

Приезжие появились в бабушкином доме буднично, обыденно. Хозяева не порхали всполошено и не кудахтали, протирая зеркала, полируя стаканы, роняя герань с подоконников и посуду с полок: «Идут! Идут! Они идут!» Ранним туманным утром того дня дедушка отправился в город, дабы встретить путешественников с автобуса, помочь им тащить сумки и доставить в Питерку. Баба Маша, естественно, не помнила, как добираться на малую родину. Дед заказывал междугородние переговоры, злясь на качество связи, багровея, напрягая жилы непробритой загоревшей шеи, надсадно орал в трубку, сдерживая мат, и втолковывал детали, а в итоге решил, что гораздо надёжней будет, если он самолично съездит на вокзал Тачанска и заберёт оттуда родню.

Когда они, звякнув щеколдой, разулись в сенях, проследовали, поскрипывая приветливыми говорливыми половицами во двор, я находился на чердаке. Он перестал быть для моих друзей тем притягательным местом, в котором хочется проводить уйму времени, а я стоически просиживал наверху по несколько часов, пристроившись у оконца с увлекательным журналом, гордо упиваясь смутным мерцанием брезжившего в лампадке одиночества.

Услыхав хлопанье тесовых ворот и негромкие реплики входящих, я, пасуя перед любопытством, неслышно припал к щели меж брёвен, с жадностью наблюдая за происходящим внизу. И разочарованно чертыхнулся, – гости, не задерживаясь, прошествовали в помещение, и вскоре сквозь потолок и слой шлака послышались неразличимые слова бабушки, Марии Ивановны и писклявые девичьи комментарии Лены.

Меня подмывало незамедлительно спуститься и глянуть на новеньких, но являясь крайне стеснительным подростком, я никак не решался это осуществить. Вот так с бьющимся сердцем, под аккомпанемент неясно звучащего «бу-бу-бу» я и сидел, похлопывая свёрнутой газеткой по коленке, в полюбившемся закутке, пока проулки гнулись зыбко, словно призраки, и баб Катя не вышла в коридор и укоряюще не произнесла:

– Чего ты там прячешься букой? Спускайся, поздоровайся хоть с людьми—то. Они ждут…

– Щас! – обрадованно пообещал я, и неторопливо направился к краю убежища. Цепляясь за гвозди, я с грохотом молодцевато спрыгнул на веранду, скинул сандалии и, отворив тяжёлую, обитую кошмой дверь, вошёл, смущённо, торопливо буркнул, заикаясь: