Альберт Светлов - Перекрёстки детства

Стоит ли пророчить подростку, заучивающему стихи о Прекрасной Даме, что та феодальная птичка любви, которую он не прекратит звать, обожать и слышать даже тогда, когда окажется не способным узнавать никого из окружающих, выкинет его за порог морозно-звёздным декабрьским вечером (а ему и идти—то, собственно, некуда), разменяв преданность на сытую и обеспеченную жизнь?

А о романтическом свидании с женщиной, бросившей его, о страсти, запоздало вспыхнувшей и исковеркавшей его, поведал бы?

А историю, как на фоне непрерывных домашних скандалов, непрекращающейся травли тёщей, он в прогулках по предвечерним душным июньским переулкам, куда убегал, лишь бы не слышать визга истеричной старухи, повстречает давнюю знакомую и переспит с нею? И не скроет сего факта от любимой? Напротив, франтовато козырнёт им.

Важно ли ему это знать?

Спасёт ли его это в дальнейшем?

Смог бы он на сквозняке осеннем ледохода осмыслить твои предостережения?

Твою исповедь…

Ты уверен?

Точно?

А, выложив ему всё, ты остался бы прежним?

Слабо?

Ты, вообще, заморачивался подобными вопросами?

Так, вероятно, и замечательно, что путешествие во времени невозможно? Что ты сделаешь, переместившись лет на 30 в прошлое? Буднично прокатишь на мотоцикле себя маленького, посмотревшись в него, словно в зеркало для героя?

Или?

Детство неизменно таится за нашим левым плечом, и чем быстрее мы от него удаляемся, тем ближе оно к нам. И не удрать из морока по-воровски…

Неуловимая вечность мелькает и исчезает, потревоженная рычащей из немецкого автомобиля какофонической мелодией. И вот, тебе снова сорок пять, у тебя куча болячек, тебе нужно не опоздать на городской автобус и, главное, – ты сомневаешься, был ли двенадцатилетним пацаном, чьими глазами осматривался мгновением ранее. И это досаднее всего. Это гложет, не отпускает, и ты приезжаешь сюда раз за разом, надеясь понять, совершалось ли в действительности то, что ты секунду назад воскресил? И не просто приезжаешь, а ходишь тропками, хожеными им, сидишь на неудобном камне у берега реки, облюбованном им для рыбалки… Скребя душу, сдирая с неё доспехи жизненного опыта, сливаешься с испытанным восприятием окружающего, переписываешь его… Ныряешь в никуда и обновляешься… Вживаешься в него и возрождаешься… Обретаешь утраченный покой, бессмертие…

Не сон ли это? Часто, заснув, мы вникаем в то, о чём прежде не имели и малейшего представления, а умираем от безнадёжности. Узнали и забыли. А вдруг случившееся – не мимолётная иллюзия? И куда же оно пропало? Можно его разглядеть, коснуться? Нет? Но как соединить себя с ребёнком, бегавшим по этим холмам, валявшимся в этой траве—мураве, окунавшимся взглядом в этот неправдоподобный небосвод?

«Ой – ли?» – подчас цепенею я. По этим ли холмам? А где колючие заросли можжевельника, населённые невидимыми сущностями, эльфами, гномами? Заросли милого ломкого почерка, предназначенные для бесконечных игр в прятки.

Они рассыпаются… Вылинявший, облезлый, переплетённый сухостой, перебрасывающийся через гнилой забор мячиком эха…

Да и в этой ли траве мы катались? Почему она некогда притягивала и ласкала, а нынче отталкивает, вынуждая подняться, не принимая.

А небеса? Отчего, долго наблюдая за бескрайним голубым океаном Соляриса, раскинувшимся в вышине, задыхаешься от тревожного жжения в груди? В минувшем он поражал беззаботностью и навевал грёзы.

А сегодня? Он зовёт? Ожидает? Напоминает, что мы скоро сольёмся с ним в одно целое, подкрадёмся к солнцу вон той небольшой серой тучкой?

Поверьте! Если пришло время, я готов стать ей. Выберу облачко посимпатичнее и, дыша тобою в рыжих сумерках, допрыгну до него, оседлаю туман…

Только немедля, не откладывая…

Сейчас и здесь…

А ты?

Я не зря задавался вопросом, чем же ещё обусловливалось положительное отношение Жени к нам с братом, кроме как вполне объяснимым нереализованным чувством отцовства, рано или поздно просыпающимся в каждом мужчине. Дело в том, что одно время он достаточно бодро подбивал клинья к нашей матери. Сватовство начиналось, стоило лишь Жене принять на грудь основательную порцию горячительного.

Почему именно тогда? А очень просто. Обычно Мартынов пребывал в двух состояниях: 1. похмелья и 2. подпития, переходившего в перепитие, сменявшееся похмельем. Да, вот по такому кругу он, преимущественно, и жил, чокаясь в честь прожитого пути. Ну, а, поскольку, бодун к активности не располагает, то подпитие, когда можно горы перепрыгнуть, «переворот лаптя в воздухе» продемонстрировать и море перейти, оказывалось самым подходящим.

Алкоголические ухаживания, конечно, имели прямо противоположный эффект. Однажды слишком раздухарившемуся Жене довелось охладиться, попав под недрогнувшую руку мамы Зои. Она, утомлённая нытьём кавалера, преследовавшего её по пятам, выплеснула на него ведро холодной колодезной воды, принесённой для поливки капусты.

Выронив сырую потухшую сигаретку, он, фыркая, вытер лицо, глянул на промокшие брюки, стряхнул с грязных пяток калоши, плюхнулся на стоящий у дровяника чурбан, и промычал нечленораздельно:

– Э-э-э-э! Т-т-тыы, ч-ч-чего т-т-так? З-з-за ч-что?

Мать презрительно покосилась на сдувшегося ухажёра, мгновение назад ходившего гоголем и отрезала:

– Было б за что, я б тебя поленом. Уяснил? Продрыхнись, «Бальзаминов», надушись одеколоном «Саша» и галстук-бабочку пришпандорь. Тоже мне тут, жених выискался, ёлки—палки.

И, прихватив опустевшую посудину, чуть улыбаясь, отправилась к колодцу. Кочаны просили пить.

Женя не ответил, красноречие его иссякло, он вяло повздыхал, сливаясь с природою, с беспамятством, созерцательно осмысливая произошедшее, и сушась на вечернем слепящем солнышке.

Однако, потерпев поражение, сосед не собирался сдаваться. В жизни он руководствовался принципом: «Если я чего решил, выпью обязательно!», поэтому попытки свои, совершенно бесплодные, не бросил. В конце сентября, совсем одурев от шмурдяка, Мартынов, азартно давя на звонок, принялся рваться к нам в сени «п-п-пагаварить». Отпирать мама не торопилась. Напротив, застращав бузотёра участковым, щёлкнула вторым крючком, и выкрутила пробку в электросчётчике. Воцарилась темнота и тишина, вызвавшая у расходившегося поклонника сначала недоумение, а затем ярость. Матюгаясь заплетающимся языком, не придумав, что бы оригинального предпринять, он сорвал, крепившийся тонкими гвоздиками жёлтый циллиндрик.