Альберт Светлов - Перекрёстки детства

И вот, очутившись у реки, я улёгся животом на плиты, сразу намочив и замарав единственную выходную ветровку и брюки. Закатав рукав, я пошарил под первой глыбой, под второй, под третьей. В сапог неведомым образом просочилась до дрожи противная вода, мне пришлось его снимать, вздыхая, засучивать и отжимать трико. И ничего, ни намёка на раков!

Даже рыбаков, взмахивающих изредка длинными бамбуковыми удилищами, в описываемый промозглый день на плотине не наблюдалось. В неясной дымке, в колыбели русской скорби, под тополями, у чьего—то подкрадывающегося к осоке огорода, маячила непонятная одинокая фигурка. Знай я, кто это, наверное, не задержался бы долго на валуне, отдыхая и болтая ногами.

Поднявшись, отряхнувшись и спустившись ниже по течению, я повторил заход. Но и он не дал эффекта.

Куртка пропиталась влагой, стало совсем неуютно и зябко. Запястья полиловели, я подышал на них и вытер о штаны. Запах водорослей, смешиваясь с вонью мочи, гниющей рыбы и сгоревших досок, вызывал тошноту.

Вконец отчаявшись, я собрался было перебраться чуть дальше, и вдруг у меня за спиной раздалось:

– Чё, раков ищешь?

На полузасыпанном глиной бревне, стоял Колька Налим, деревенский пятнадцатилетний уркаган, худой и высокий, с желтоватой прыщавой мордашкой, редкими тараканьими бровями, пушком усиков, куривший папиросы и пивший вино, картинно сплёвывавший табачные крошки, постоянный клиент детской комнаты милиции. С ним не справлялись, ни мать, чередовавшая мужиков с пьянками, ни завучи. Инспектор по делам несовершеннолетних говаривала Налиму: каким бы скользким он ни притворялся, непременно загремит под фанфары в колонию. Прогнозы её, на платье тёмное надетые, в итоге сбылись.

Колька часами торчал на берегу, не брезговал мелкой костлявой рыбёшкой, варя из неё уху, прикармливая невзрачную серую кошку. Ребята моих лет Налима побаивались, он запросто отбирал червей, снасти, а сопротивлявшимся с наслаждением отвешивал подзатыльник.

Колька и являлся примеченным у деревьев типом, и теперь, подогнув болотники, покачивая спиннингом, возвращался с рыбалки. Побрякивала крышка порожнего зелёного бидона.

– Ага, – невесело пробормотал я. И пожалел, что не смылся раньше и вообще потащился сюда.

– И много? – спросил Налим и сплюнул в пену.

– Ничё, пусто! – кукольно пожал я плечами.

– Дык, ты неправильно ловишь. Без приманки не поймать.

– У-у-у… А чем приманить? – неподдельно изумился я.

– Дык, шапкой. Все ими таскают. Во, давай, покажу. На неё—то они хорошо прицепятся. Цапнут, а ты тащишь. А! Чего достану, половину заберу. Лады?

И Налим, стирая строчки об отчизне, аккуратно прислонил удилище к обрыву, опять харкнул, сдёрнул у меня с макушки вязаную демисезонную синюю шапочку с вышитыми красными оленями и лохматым помпончиком. Я отпрянул, уклоняясь, но убор уже перекочевал к Налиму. Колька склонился и макнул его в волны.

Я ждал, а Налим, расправив сапожищи, наклонялся и наклонялся, исследуя укромные уголки под скалами.

– Не, не парься, нету щас раков, лучше ночью их караулить, они на фонари идут. На! – он, выпрямившись, разочарованно шлёпнул на булыжник измочаленную тряпку, с которой текло ручьём, почти такую, какой у нас мыли полы. Без помпончика, он, видимо, задев за острый выступ и оторвавшись, сгинул на дне, где бледная лазурь глядится в луны.

– Колпак натяни, уши надует, – выпустив дым, кивнул Налим и протянул пачку, – будешь?

Я отрицательно помотал башкой:

– Не, не хочу.

– Тоже верно… Гы-гы-гы! Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт! – и гадёныш, загоготав, не оглядываясь и посвистывая, поднял удочку и, ловко поскакал в горку.

– Эй! – крикнул я ему вслед. – А шапка?! Меня убьют за неё…

Налим обернулся:

– Чё, «ашапка»? Не брал никакой «ашапки»… Хы-хы-хы! И ты меня не видел, и я тебя. А сдашь…!

Налим многозначительно погрозил кулаком.

– Сечёшь, «ашапка»? Я тя поймаю и…

Возле моей щеки пролетел окурок. Захрустела бурая полынь, задребезжал бидончик.

Я сидел на крошащемся колючем щебне, постепенно сознавая, – меня ожидает выволочка. И за измазанные бриджи, и за вымокшие носки, и за… Вечно в гадости влипаю! Ещё и раки… Тьфу, блин!

Вечерело, и матушка, вероятно, воротилась с работы, оттого, я с сырой и грязной ветошью в кармане, шёл на прямую расправу. Морось грядущей любви в поднебесье иссякла, одежда на пронзительном недобром ветру подсохла и выглядела отвратительно.

Лихорадочно соображая, удастся ли выкрутиться, представляя недобрую ухмылочку Налима, я решил прибегнуть к испытанному ранее способу.

Мама, узрев меня, мявшегося в прихожей, печатающего узкие влажные следы на линолеуме, отреагировала вполне стандартно.

– Это как называется? Где ты шлялся, свинья? Пошевеливайся! Ишь копается? И шапку испортил, дрянь! – принялась кричать она, повышая голос, словно под воздействием вращения невидимого рычажка, регулировки тембра, настройки эквалайзера, сдёргивая с меня одёжку и выворачивая из ладони шапчонку. – Признавайся, где шатался, скотина безмозглая?

– А-а-а! Мам, это не я, – понеслись мои завывания в ответ на её тычки и демонстрацию приготовленного для порки отцовского армейского ремня. – Это не я, я не виноват!

– А кто, кто виноват? Я тебе её изорвала?! Ты гляди, сволочь, что натворил! Тебе каждую неделю новую покупать? Я миллионерша, по—твоему? Обнаглел! От рук отбился! Твердишь, твердишь тебе, и никакого результата! Смертным боем лупцевать, да? Хлыстом, да?

– Нет, чесслово, не я! Меженин! Он шапку у меня отобрал, в лужу кинул и меня туда столкнул! А-а-а! Не бей! Прошу, мама! – увернуться не вышло, и ремешок, голодно щёлкнув, приласкал мои ляжки.

– Прекрати тень на плетень наводить? Снова Меженин? Очень удобно! – орала мать. – Хватит на Меженина шишки валить?

– Меженин! У пруда! В лужу! У магазина! Не вру! – жалобно скулил я.

– Может, и правда Меженин? – вступилась за меня бабушка Анна. – Ты слыхала, он маленьких часто обижает, то деньги отнимет, то стукнет? У Воропаевой Люськи-то внучке крапиву за ворот сунул…

– Меженин?! Не мели чушь! Я в школу завтра утром пойду разбираться, к директору! Пускай-ка, они там с этим Межениным поговорят, пускай! А ты, заразина, переодевайся, жри быстро и садись за уроки. Почему по математике «двойку» за «проверочную» не исправил, а? А в дневнике кто замечание лезвием подтёр? Меженин? У-у-у, ирод, наказание за грехи!

Убедившись, что гроза миновала, я, покуда матушка отправилась за порошком для стирки устряпанных мною вещей, сбиваясь, поведал баб Анне впопыхах придуманную историю, добавляя новые сочные подробности, лепя ярлык незрелых слов. Она слушала и осуждающе жевала беззубыми дёснами. А дед, заскочив к нам назавтра, сызнова наведался к Меженину, и весьма некстати застал его дома.