Анджей Сарва - Шепоты и тени. Роман

– Поспеши, – и сказала она мне. – Сейчас будет шесть.

Кивнув головой, я быстро натянул на себя свежий, сильно накрахмаленный стихарь. Потемневшие от старости настенные часы в корпусе из красного дерева, немного скрипя уставший пружиной, пробили шесть часов. Я непроизвольно взглянул на прямоугольную табличку, прикрепленную к стене рядом с небольшим алтарем, расположенным в ризнице, на которой черными прямыми буквами на белом фоне было написано: «Тихо! Господь близко».

– Идём, – шепнул ксендз.

Я двинулся вперёд, неся служебник на левой руке, и у входа в пресвитерий правой рукой потянул за ручку звонка, что висел возле ниши. Пронзительный звон объявил собравшимся, что сейчас начинается священная жертва.

Ксендз поставил священные чаши, покрытые тканью, на алтарь, а я поместил служебник на поставку. Начались молитвы у подножия алтаря. Ксендз склонился и произнес первые слова 42 псалма:

– Iudica me, Deus… – Суди меня, Боже…

Однако прежде, чем он закончил начатую фразу, поспешно, каким-то не своим, плачущим голосом я выдал из себя:

– Deus… Deus… quare me repulisti, et quare tristis incedo, dum affligit me inimicus? – Боже… Боже… Почему ты оставил меня? Почему я хожу грустный, преследуемый врагом?

И в тот же миг страшная духота, ещё сильнее той, что я испытал перед рассветом, как кладбищенский мраморный камень, навалилась мне на грудь. Я с трудом перехватил дыхание, почти захлебываясь им. Я захрипел, глаза вылезли из орбит. Я почувствовал, как пот течёт по моему лбу, спине, груди. Голова горела невыносимым жаром. Сердце то безумно стучало, то неровно трепетало за грудиной. Позабыв, где я, кто я и какую функцию исполняю, я поднялся с колен и в несколько прыжков выбежал во двор госпиталя. Вскоре за мной прибежала сестра милосердия.

– Что с тобой, Стась? Что с тобой? – она смотрела на меня со страхом и тревогой.

Как только я выбежал из собора, у меня сразу всё прошло. Я сидел, немного ошеломленный тем, что испытал, совершенно не понимая, что случилось. Мне стало так глупо, когда я посмотрел на озабоченное, но, наверное, в большей степени испуганное лицо монахини.

– Посиди здесь. Успокойся, отдохни. Я принесу тебе воды.

– Не нужно, сестра, не нужно…

– Почему не нужно! Нужно! Выпьешь немного – и придёшь в себя. Может, это сердце? Но ты еще молодой. Откуда тут сердце… Я не знаю, не знаю…

Сестра убежала и вернулась через на несколько минут. Она подала мне полную жестяную кружку-«получетвертушку» холодной воды. Я пил долго, медленно процеживая сквозь зубы. Женщина стояла, заботливо глядя на меня. По-видимому, в моём лице она заметила нечто подозрительное. В ее глазах я заметил зарождающийся страх.

– Будет лучше, если ты вернешься домой, – сказала она. – Ты болен, явно болен. Не будет греха, если ты уйдешь с сегодняшней мессы.

Да… Я пойду уже. Спасибо за воду… за беспокойство…

– Может, тебя проводить? – спросила монахиня.

– Нет, нет. Я уже чувствую себя лучше. Уже совсем хорошо… Я пойду.

– С Богом!

Я не ответил на это. Вжав голову в плечи, я поспешно пересек больничный двор и через маленькую калитку в стене вышел на улицу. Только здесь я смог набрать полные легкие воздуха. Я приходил в себя. Прежде чем я добрался до дома, я мое самочувствие окончательно пришло в норму. И настроение вернулось.

С порога я крикнул:

– Мамочка! Завтрак готов?

– Готов, сынок, – услышал я в ответ.

Я уплетал вкусный хлеб с толстым слоем масла и кусками сочной копченой вырезки сверху. Я пил теплый, дышащий паром, испускающий чудесный аромат кофе с молоком и сахаром.

– Ты уже был в костеле?

– Да, был, мамочка.

– А что ты так рано вернулся?

– Ну, как-то так… – пробормотал я.

Мама больше не спрашивала.

– Тогда я уже выхожу. Пойду сегодня в кафедральный собор к девяти.

Я сидел сытый, раздумывая, что делать в оставшуюся часть дня. Мне совсем не хотелось шататься с компании знакомых парней по городу. Я хотел побыть один, и тогда я вспомнил, что давно не был на Халупках. Пойду туда, поговорю со знакомыми, вернусь как раз к обеду.

Я почти бегом спустился по крутой Завихойской улице. Внизу напротив холма, именуемого Жмигродом, я свернул налево на узенькую, немощеную, покрытую толстым слоем мелкой пыли улочку. Миновав не слишком широкий уступ, я начал подниматься по этой узкой дороге на довольно пологий холм, разрезанный неглубоким оврагом, в невысокие склоны которого вросли крытые стерней полуземлянки.

Уже издалека можно было почувствовать идущий почти из всех лачуг запах говяжьего бульона и жареных котлет. Ясное дело – воскресенье. После целой недели скромной, а порой и очень скудной еды, в праздничный день люди позволяли себе эту роскошь – покупать полкило или килограмм, на сколько кому хватало средств, говяжьего мяса. На косточке варили бульон, а мясо перемалывали, обильно смешав его с булкой, намоченный в молоке, приправив луком и яйцом, и из фарша готовили эти самые котлеты.

Дети в ожидании обеда играли посреди пыльной дороги, не обращай внимания на то, что прошлым вечером они были тщательно отмыты, а нынче утром чисто одеты. Играя, они набирали полные горсти пыли и кидали вверх. Двое мальчишек соревновались друг с другом, гоняя кочергой конфорку от плиты по дорожке с выбоинами. Было шумно и весело.

Откуда-то из глубины улочки, из какого-то миниатюрного дворика доносилась красивым альтом громкая девичья песня:

А я парень молодой.

И красивый сам собой,

Черный волос, профиль строгий,

Но немного кривоногий. 24 24 Песенка является анахронизмом, она была написана на музыку Франка Хрумита только в 1928 году. (Прим. Автора).

Я улыбнулся, услышав эти слова, глубоко вдохнул в себя воздух Халупок, который ассоциировался у меня с воскресными прогулками прежних детских лет, когда мама приводила меня сюда, где я появился на свет. И вновь я почувствовал себя спокойным, счастливым, беспечным…

– Стась! – раздался рядом девичий голос. Я остановился и огляделся. На высоком пороге входной двери сидела худенькая молоденькая девушка и улыбалась мне.

– Розалька! – воскликнул я, искренне обрадовавшись ей. – Розалька Ручинская!

Я повернулся к ней и, опершись о забор, сколоченный из неотесанных сосновых досок, начал разговор:

– А давно мы с тобой не виделись, да?

– О, очень давно, – кивнула она. – Уж скоро как два года.

– И где же это ты была? Я не видел тебя ни городе, ни здесь. А я часто заглядываю на Халупки.

– А… Я на службе была… У одних господ, в Калише. Думала на кухарку выучиться.

– И что? Вернулась? Плохо тебе было там?

– Отец забрал меня, потому как слишком много работала за миску супа и старое тряпье.