Андрей Марковский - Проклятие неопределённости. Роман-фантазия

– И какова дальность вашего радара? Если я уеду в Америку, засечёте? – засмеялся Кира. Он не понимал, потешается старик или что-то секретное в его словах всё-таки есть.

– Насчёт Америки не знаю, врать не стану. Потому приходится и другие способы пользовать. – Палыч хитро усмехнулся, достал из кармана ветровки листочек, развернул и показал. Это была копия обложки медицинской карточки, которую Кириллу завели перед началом обследований.

– Послушайте! – удивился он. – Не легче телефонами обменяться, что за шпионские методы? Впрочем, постойте, тут не может быть написано, что я сегодня собирался в администрацию. Откуда вы узнали, интересно?

– Говорю же: почувствовал, – кратко ответил Палыч. – На это я ещё способен, хотя силы уж не те.

– Опять загадками говорите. Тогда другой вопрос: для чего я вам? Зачем вы меня находите и рассказываете ваши красивые притчи?

– Вот это вопрос непростой. Ожидал я его. Должен был ты его задать когда-то. Ответ у меня будет простой и непростой одновременно. Ты все свои дела здесь сделал?

– Нет, надо подписать в сто восьмом, а после печать в канцелярии поставить. Тогда будет всё, но вряд ли это быстро получится.

– Дай-ка мне бумаги, зайду я в этот сто восьмой. А то времени жалко.

– Кто же вас пустит, Михал Палыч! Тем более – тут лично. Или по доверенности нотариально заверенной.

– Дай-ка, – настойчиво сказал Палыч и вынул из руки Кирилла папку с бумагами. – Они сами знают, где подписать? Или показать надо – так ты мне покажи.

Кирилл заторможено посмотрел со стороны, как ловкий дед, взяв папку и намеренно сгорбившись, не встречая ни малейшего сопротивления ожидающих своей очереди посетителей, спокойно прошёл в кабинет, и через две или три, максимум пять минут так же, тихо прикрыв за собой дверь, вышел и распрямился.

– В канцелярию сам зайди, это на втором этаже. Я к выходу пойду, подышу пока воздухом.

Девушка из канцелярии без проблем пропечатала синими оттисками гербовой печати все нужные листы. Он рассчитывал успеть с документами хотя бы до обеда, сейчас начало двенадцати – и уже свободен. Кирилл вышел на улицу и не увидел старого колдуна Палыча. Подумал: что это за хрень, он что, привидение? Непонятно. Встряхнул головой, пытаясь вытрясти из неё всё загадочное и необъяснимое, но пока торчал на крыльце, как лунатик, не зная, что предпринять дальше, через дорогу к нему перешёл Михал Палыч, держа в каждой руке по брикету мороженого на палочке.

– Я подумал: раз сегодня тепло, можно побаловаться, – он протянул Кириллу завёрнутый в фольгу брикет. – Любишь эскимо? Сейчас столько разного делают, а я по старинке люблю эскимо. «Ленинградское» за двадцать две копейки помнишь? Чего встал столбом? Пойдём, тут есть парк маленький рядом, сядем, поговорим.

Они, медленно прогуливаясь и облизывая мороженое, как первоклашки, героически закончившие свой первый учебный день и вознаградившие себя за стойкость, дошли до Александровского лицейского сада.

– Итак, дорогой Кирилл, всё очень просто и сложно: на самом деле я твой родственник. Не прямой, не родня, однако же не сильно дальний. Это простая часть ответа. Сложную я тебе начал рассказывать, да не больно ты мне поверил. Не самое простое это знание.

– Давайте разберёмся с простой частью. Для начала. Родственник с какой линии? Мне родня вся знакома, так что в этом придётся разбираться, хочешь – не хочешь.

– Узнаешь. Я тебе всю свою историю расскажу. Приготовься, долгая моя история. Пока поверь, что я не просто так вздумал тебе помогать. Я не сумасшедший, не сводник, не провокатор и не жулик. Какие ты ещё мне эпитеты понапридумывал в нашу первую встречу?

– Разве не ясно, на что тот наш разговор мог походить? На беседу психа с параноиком, или украинца с русским, когда каждый на своём языке говорит – слова похожие, а смысл ускользает.

– Хорошо. Тогда издалека начну. Без особой лирики всю мою прозу жизни. – Они дошли до сквера и присели на свободную скамейку. – Ты человек образованный, поэтому тебе и сложно, и просто будет поверить во всё, что я тебе сейчас скажу. Я происхождением из очень простой семьи, в войну отец мой, сапожник, ушёл воевать и погиб от рук германцев. Мать из крестьян. Всё, что она смогла, так это в хаосе революционном-послевоенном нас с сестрой не потерять.

– Это какая революция? Откуда вы родом, Михал Палыч?

– Оттуда же, откуда твой прадед – с Белоруссии я, из-под Гомеля. А революция на всех одна пришлась: февральская, а потом октябрьский переворот. Переворота мы не заметили, у нас в ту пору фронт рядом стоял.

– Я не знаю, из каких краёв мой прадед, а дед с Украины. Постойте… Революция, вам сколько лет тогда было?

– Шестнадцать. Я почти ровесник века.

– Так вам, выходит, далеко за сто? – откинулся назад Кира, словно хотел разглядеть Палыча с расстояния. С самой первой встречи он полагал, что деду около семидесяти. – Оказывается, вы мастак на выдумки гораздо больший, чем я предполагал!

– Да, выглядит не очень правдоподобно, однако это тоже правда, дорогой мой соплеменник. Фотографии – те немногие, что сохранились – я тебе после дам полюбопытствовать. Плохие карточки, мало что видно, не то что сейчас: нажал на кнопку – весь мир глядит. Однако с твоим родным прадедом и женой моей первой, его младшей сестрой, качественная карточка есть, дореволюционная. На Троицкую ярмарку они вместе с родителями в Гомель ездили, там снимались. В двадцатые годы фотографов и близко не найдёшь, из тридцатых кое-какие фотки сохранилось. Поглядишь на своих родственников. Ты поди знать не знал об этой ветке твоей родни.

И продолжил неспешно рассказывать, так же неспешно облизывая исчезающую с палочки порцию мороженого:

– Времена тяжёлые настали, ты только представь: война, потом большевики, босяцкая власть, снова война – германцы накатили, с ними петлюровцы. Красные потом их погнали, да заодно всех гнали и убивали без разбору. Гражданская, бандиты, поляки, белые, зелёные – всё плохо, куда ни кидайся, конец везде одинаковый.

Сбежали мы с матерью в город, в Гомеле хотя бы постоянный гарнизон красных стоял, поспокойней немного. Сестра моя старшая замуж вышла за красногвардейца, сынок у них родился, а я в мастерские на работу там устроился. Всех противившихся новой власти красные к двадцать второму году перестреляли, тут худо-бедно мир настал. Работал я хорошо, двинули меня новые власти пролетарский завод строить – «Сельмаш», и производство на нём запускать – сеялки да плуга делать. Но я тебе не трудовую биографию рассказываю, а про то, в чём мы с тобой похожие.

Году в тридцатом понял я, что не всё во мне так, как у других. Девки меня любили, да и я их не чуждался. Много девок было у меня, никогда не считал – сколько. Вот к тридцати своим годкам начал сомневаться, гляжу на себя в зеркало и вижу: какой был парень двадцатилетний, такой и остаюсь. Думал, от деда здоровье досталось, крепок был, почти до ста лет дожил, не сумел я тогда лучшего объяснения придумать.