Юлия Флоренская - На изнанке чудес

Изголодавшись по человеческой крови, комары облепили Антею со всех сторон. Она с криком раздавила несколько штук, но их место тотчас заняли другие. Она побежала – рой погнался за ней. Испещренная кровоточащими укусами, кожа невыносимо чесалась. На лоб липла протянутая меж ветвей паутина, над тропинками вилась и попадала в нос мошкара.

А стоило нечаянно коснуться ствола опаленной ладонью, как руку от ногтей до плеча пронзала сотня жгучих игл.

Было что-то еще. Невидимое, неуловимое. Оно вонзалось в тело гигантским жалом, натягивало жилы, как леску. Рвало, раздирало в клочья остатки слабой защиты.

Стоная и плача, Антея без направления мчалась сквозь лес. Мысли бросались на нее, точно разъяренные псы. В голове кружили мрачные вихри, умножались, пускали корни, отравляли ядом – и не было от них спасения.

Она ни о чем уже не могла думать, когда за деревьями вдруг вырос заброшенный домик лесника. Крыша у него прохудилась. Древоточцы прогрызли в стенах ходы. Сквозь крыльцо проросли одуванчики. А за дверью обнаружилась пропахшая старостью кровать, куда Антея рухнула без сил. Ее трясло. Внутри нее бушевала страшная буря.

Рассвет забрезжил из-под свинцовых туч, но в глубине леса по-прежнему настаивалась темень. Антея сползла с подушки и упёрлась босыми ногами в решетку из проржавелых прутьев. Холода решетки она не почувствовала, потому как сама была точно льдина посреди извечных снегов.

Кое-как сев на поеденном молью матрасе, дотянулась до спичечного коробка и запалила фитиль в лампе, где уже кончалось масло. Лампа скрипнула на гвозде, вместе со скудным светом из нее полились уныние и горечь.

За годы одиночества она разучилась светить, как полагается, а всё только чадила. Едва ее зажгли, о закопченное стекло тут же забился мотылёк, замелькали вокруг букашки и стало видно, как торопится на завтрак моль.

Стоило Антее подумать о завтраке – и в желудке заурчало. А ведь когда-то – кажется, сотни лет тому назад – она питалась небом, жила и грезила по-небесному. Ни голода, ни холода не ведала. Спустив ноги на дощатый пол, Антея странно дёрнулась. Закричала, но крик захлебнулся в гортани и вырвался наружу сдавленными хрипами. В косточку на большом пальце впились чьи-то зубы.

Она забралась обратно на кровать и стряхнула с себя жирную крысу. Только сейчас поняла: крысы повсюду. Кишат под кроватью, толкутся в подвале, пируют на чужой смерти. Антея забилась в угол и заскрипела зубами от отвращения. Буря выбрасывала на обглоданные берега внутреннего моря обломки того, что называют счастьем.

Учуяв страх, крысы осмелели. Забрались на кровать по свисающему одеялу, встали на задние лапы. Их истошный писк сводил с ума. Отступать было некуда. Антея схватила подушку и приготовилась отбиваться, как вдруг грызунам наперерез прыгнул более крупный зверь. Разбросал крыс, точно комья грязи, кинулся в их логово, выгнал всех до последней.

Зверем была кривая росомаха. В благодарность Антея накормила росомаху сухим хлебом, который чудом уцелел под столом в глубине ящика. И ошибется тот, кто решит, будто страданиям Антеи пришел конец. Шторм на внутреннем море только-только расправился с кораблями. Следом он потопил берега и уничтожил дюны, искромсав укрытия в щепки.

С наступлением ночи во тьме лесничьей хижины зажглись лиловые глаза.

11. Ходячая катастрофа

В заведении Сельпелона, куда приличных девиц не пускают, а приличные господа и сами не ходят, до глубокой ночи стоял гомон. За стойкой дремал упитанный краснощёкий «наливала». На помосте пьяно горланил «запевала» – прямой и длинный, как фонарный столб. Мужики шутили, что если посадить «запевалу» в шкаф, можно без зазрения совести дразнить приятелей скелетом в шкафу. И пусть гадают, о каком скелете речь.

Петька-шут нахлебался брусничной – да так, что даже похрюкивал. Но, сколько его ни останавливали, всё равно требовал у «наливалы» добавки.

– Куда тебе, окаянный?! – ворчал тот. – Полгорода побудишь, в участок загремишь, а свалят на нас. И без того дважды закрыть пытались.

– Побереги гроши для концерта! – крикнул из-за столика вечно раздраженный Марат. – А то знаю: надерешься, шаг за порог – и понесло в дебри! Право слово, лучше б Грандиоза послушал.

Петька-шут завалился под стойку с очередной бутылкой, похрюкал и не без помощи табурета вернул себя в вертикальное положение.

– Да что вы понимаете! Грандиоз у честного народа деньгу стрижёт, а птички забесплатно какой хошь концерт закатят.

Марат, безбородый дед, стукнул кулаком по столешнице. Подскочил на бочке его товарищ, подскочила в воздух пивная кружка, подскочила даже пена на пиве.

– Ну всё, братцы. Разъясните кто-нибудь этому остолопу, чем кончаются походы в лес. Или я за себя не ручаюсь!

Товарищ на бочке подмигнул, хлопнул по руке неприличную девицу, которая пыталась умыкнуть у него кошелек, и выколотил трубку.

– В лесу много трухлявых деревьев. Им человечина нужна. Без человечины не выстоят. Смекаете?

– Двоих в прошлом месяце под землю уволокли, – боязливо подтвердил его далеко не трезвый сосед. – Теперь лежат на опушке, под корнями, и стонут. Не то мертвяки, не то нежить.

Петька-шут перетрусил и основательно приложился к бутылке.

– Нежить. Придумаешь тоже! Уйми фан… – ик! – фантазию! Больно она у тебя прыткая, – сказал он. Прошаркал к порогу, толкнул дверь плечом и вывалился под луну, на свежий воздух.

На притолоке печально звякнул колокольчик. Улицу затопила непривычная тишина. Не слышалось собачьего лая, не ржали лошади извозчиков. Безлошадные кареты дремали вдоль дороги с выключенными двигателями. Не шатались под окнами праздные гуляки. Сельпелон буквально вымер. Ночь стояла, затаив дыхание. Как зритель, которому вот-вот покажут нечто потрясающе ужасное.

– Вернись, дурень! – окликнули Петьку-шута. – На погибель свою идёшь!

Но тот упорно волочил ноги мимо закрытой мясной лавки, пустой витрины, банка и печатного бюро под названием «Южный ветер». Шёл, похрюкивая, попивал из горлышка, пока не осушил бутылку до дна. А когда это случилось, перед Петькой-шутом пролёг пустынный Сезерский тракт.

Скудное солнце не успело за день высушить лужи, и следующий шаг пришёлся в одну из них. Петька-шут собрался как следует выбраниться, но слова застряли в горле. Наружу вырвался только придушенный хрип.

В сажени от злополучной лужи, на уровне глаз два лиловых луча прожигали мрак насквозь. Развевались волосы-плети. Раздуваемый нездешними ветрами, хлопал складками тяжелый балахон.

Петька-шут сделался трезвым в один момент.

– Мерда! – просипел он. – Братцы, спасайте! Мерда по мою душу пришла!

Ему бы, не мешкая, перебежать через тракт да в лесу схорониться. А он стал – и ни с места. Поношенные башмаки налились свинцом, ноги ватные, не слушаются. В голове, нарастая гулким, набатным звоном, звучит внятный приказ.