Евгения Луговая - Я не верю крикам птиц. Женевский квартет. Лето

Никто из его приятелей не верил, что Женева ничем не лучше их Килларни: те же печальные сизые озера, ветреные горные перевалы и полупустые парки, заросшие рододендронами. Разве что больше солнечных дней в году. Летом, как сейчас, в сердце июля, и вовсе нестерпимо жарко. Джонни обливался потом, с раздражением ощущая кристаллизующиеся соленые капельки на лбу и омерзительно медленно стекающие по спине ручейки. Он бы многое отдал за то, чтобы прямо сейчас оказаться под спасительными струями душа.

Три шага до барной стойки. Сегодня здесь снова итальянец, которого он терпеть не мог: эти длинные сальные волосы, заплетенные в хвост, инфантильная футболка с изображением Бэтмена. Джонни не одобрял ребячество. Он старался не смотреть на длинноволосого, пока садился на колченогий барный стул.

– Мне как обычно, – бросил он небрежно.

Бармен равнодушно кивнул и через минуту поставил перед ним стакан с темно-янтарной жидкостью.

Вкус солода успокоил музыканта, напомнив о родине и запахе выдержанного виски в погребе отца, где хранились сорта на любой вкус: фруктовые, ореховые, землистые, пряные или даже отдающие табаком. «Когда подрастешь, мы все с тобой попробуем», – подмигивал отец, но почему-то всегда пробовал один, закрываясь в своем кабинете, полном книг, исписанных тетрадей и пустых граненых стаканов. Он умел пить много, долго оставаясь трезвым. Но всегда наступал переходный момент, та самая точка невозврата, когда…

Из воспоминаний Джонни вырвало дребезжание алюминиевого блюдца, брошенного барменом. Сегодняшние чаевые очень скудные: тридцать франков – на них ничем, кроме хорошего стейка или хлопковой футболки, себя не порадуешь. Вот тебе еще одна разбитая иллюзия о сытой Швейцарии. Все как-то забывают о том, что сыты здесь только избранные.

И на подарок девушке не хватит. Парень вспомнил, как давно не радовал Айрис приятными сюрпризами. Он никогда не понимал, почему девушки так любят цветы: ну постоят они красиво пару дней в вазе – потом все равно выбрасывать. То же самое с открытками на День всех влюбленных и поцелуями, украдкой подаренными в переполненном автобусе. Она в этом нуждалась, а он не мог заставить себя делать то, чего не хочет. Намного практичнее проявить свою любовь мытьем посуды или энергичными танцами с пылесосом.

Они познакомились в кафе. Айрис читала письма Сильвии Плат в бледно-розовой обложке, запивая впечатления чаем с мелиссой. Кашемировый свитер лавандового цвета (так сказала она, по мнению Джонни нет смысла называть сиреневый лавандовым), ямочки на щеках и медно-кудрявое облако волос. Под ключицей у нее была татуировка в виде веточки вереска, обвивающей деревянную палочку для меда. «Это в честь баллады Стивенсона о храбрых пиктах» – улыбнулась она, и он сразу почувствовал в ней что-то особенное.

Их сблизила та разновидность одиночества, которая знакома только эмигрантам, встретившимся на чужой для обоих территории. Жить в другой стране – все равно что быть одним из островков в архипелаге. Формально ты окружен другими островами, но между вами бурлит слепой, соленый, темный океан, разделяющий клочки суши стремительными потоками разных языков и менталитетов.

Шотландка и ирландец – сюжет, достойный Шекспира. Мечтательница и уставший от жизни циник. Столичная красавица и парень из ирландской глубинки, впервые покинувший пределы страны только в день совершеннолетия.

Он знал, что Айрис много путешествовала: видела тосканские поля, нежную голубизну Эгейского моря, северную рожь русских просторов, и втайне считал себя слишком скучным по сравнению с ней, пустой шкатулкой без страннических историй. Чем он мог удивить ее? Рассказами о детских прогулках по торфяным болотам в поисках затонувших бутылочных кораблей? Первой поездкой в краснокирпичный Дублин, где отец с гордостью отвел их в шумный, с традиционными ирландскими танцами под визгливую скрипку, ресторан, расположенный прямо в церкви, тем самым мстительно насмехаясь над религиозностью жены?

Впрочем, увлеченность Айрис литературой и поэзией быстро утомила Джонни. Она бесконечно цитировала английских и русских писателей, форма облаков могла напомнить ей сцену из «Любовницы французского лейтенанта», а жизненные перипетии она рассматривала через преломление выдуманных, мертвых, как ноябрьские листья, историй.

Он видел, что девушка ждала от него понимания, мгновенного включения в ее ассоциации и настроения, но Джонни мыслил диаметрально противоположно, по-мужски. Если он был занят каким-то делом, любые параллельные мысли отключались, как электричество рубильником. Кроме того, его литературный багаж пустовал: там завалялись разве что пропахшие нафталином стихи Бернса о природе, да рубленые цитаты Хемингуэя. Он попросту не понимал, как книги могут стать основной страстью человека, они казались ему слабым подобием настоящей жизни, жиденьким суррогатом реальности. Еще в школе он разучился мгновенно включать воображение: он читал, герои создавали видимость бурной деятельности, но связанные с ними картинки и образы не оживали в его голове, перемежаясь всполохами телевизионных помех.

Его отец тоже писал стихи. Джонни поражало несоответствие его изящного каллиграфического почерка и грузной фигуры, втиснутой в серый костюм школьного директора. Он прятал от жены кремовые листочки с рифмами, строки о любви, которой он никогда к ней не испытывал.

Его простая необразованная мать, нарочно смущавшая склонного к дендизму отца своими безвкусными нарядами, нелепыми комментариями и опущенной вниз подковой вечно тревожного рта, и отец, эрудит и эстет, непризнанный поэт и мятущаяся душа. Что могло свести таких разных людей вместе?

Джонни думал, что некоторым парам лучше никогда не заводить детей, заряжая их взаимной нелюбовью, с детства убивая веру в счастливый брак. Если неожиданная беременность – единственное, что толкает людей быть вместе, не проще ли сразу прервать ее? Зачем плодить нелюбовь, заполняющую землю сорняками недолюбленных, неполноценных людей?

Он знал о романах отца на стороне, об унизительных домашних скандалах: мать по-змеиному шипела на мужа, с завидным упорством выводя того из равновесия, а когда он терял контроль над собой и оглушал своды дома сочным басом, прибегали соседи и возмущались «чудовищным патриархатом», «невиданной тиранией». Даже грозились сообщить обо всем в полицию. Только им было невдомек, что настоящий тиран часто находится в позиции жертвы, доводя партнера до исступления, питаясь вспышками его гнева, вытягивая из него невидимые нити жизненной энергии. Мать выпивала из отца Джонни все соки, притворяясь слабой и измученной, угнетенной и непонятой.