Евгения Луговая - Я не верю крикам птиц. Женевский квартет. Лето

С тех пор Джонни точно знал, что его вклад в мир будет незначительным, у него просто недостаточно сил и желаний для свершений, он вполне искренне ничего особенного от жизни не ждет. Надо ли говорить, что его амбиции и до этого никогда не отличались голливудским размахом?

Автобус приехал на конечную остановку около церкви. Перед тем как выйти, Джонни достал из кармана жвачку – так оставался шанс, что Айрис не почувствует запаха сигарет. Главная улица коммуны, привычно охваченная сонным мороком, встретила его тишиной, разорванной разве что щебетом спрятавшихся в кронах деревьев птичек.

Папланж воспроизводил деревенскую атмосферу из уютного французского кино.

Мэрия, регистрационный зал и музыкальная школа в одном здании. Двухэтажные дома, увитые плющом и бархатными розами. Столбики, еще с Рождества по-детски наивно выкрашенные Санта-Клаусами. Соседи, знающие любимые марки вин друг друга. Нелепая скульптура дощечки домино, увенчанной колоколами, посреди городской площади. В таком по-протестантски безыскусном мире легче чувствовать себя незначительным.

Джонни зашел в свой кондоминиум, в котором находилось несколько квартир, с трудом выуживая ключи из кармана брюк. В общем коридоре витал неистребимый запаха ладана, напоминающий ему о матери. Неужели существуют моющие средства для кафеля с экстрактом ладана?!

Еще с порога Джонни почувствовал, что в квартире что-то не так. Обычно Айрис встречала его по пятницам: в этот день у нее не было учеников. Она преподавала рисование в частной школе – щадящий график, частые отмены уроков из-за капризов детей или родителей. Она давно должна была вернуться домой.

Но сейчас в квартире царил беспорядок. Незастеленная кровать, грязные футболки Джонни на полу, пепел очередной палочки благовоний на журнальном столике («Жасмин освежает» – говорила Айрис, а он задыхался от этой удушливой сладости), перевернутая кошачья миска с растекшимися молочными островками.

– Что за черт? – громко спросил Джонни, опасаясь вторжения (надо признать, очень невзыскательных) грабителей. Вдруг они все еще в квартире?

Захлопывая створки шкафа, он заметил, что вещи Айрис исчезли. На вешалках больше не висели ее кашемировые свитера пастельных оттенков и не отличимые друг от друга платья с флоральными мотивами. Пропала стопка недочитанных книг, всегда загораживающая Джонни телевизор. Даже ее любимой кружки с цитатой Оруэлла больше не было в кухонном шкафчике. В качестве доказательства того, что она ему не привиделась, остались бруски ароматного итальянского мыла в хрустящей упаковке, которые она клала в вещи Джонни, чтобы придать им аромат олеандра, мускуса, персика и еще черт знает чего. У нее была мания облагораживать пространство вокруг себя, набрасывая цветистые вуали на все, что вызывало у нее сомнения или страхи. Ну вот, он уже употребляет прошедшее время, вспоминая о ней…

А ведь этим утром они прощались как ни в чем ни бывало – Айрис механически поцеловала его в щеку и пожелала удачного дня. Слишком кинематографично было расставаться без предупреждения, обставив свой уход с детективным флером, будто ее похитили прямо из квартиры. С другой стороны, это вполне в духе Айрис, он не раз говорил ей про «поэтичность головного мозга». Нелепая одержимость красотой и благородством…

Несколько минут спустя Джонни заметил белый почтовый конверт под кружкой с недопитым чаем. Еще один признак ее недавнего присутствия. По утрам она всегда пила зеленый чай с марокканской мятой. Когда однажды Джонни налил ей чашку черного чая с бергамотом, она посмотрела на него так свирепо, будто он только что предложил ей угоститься чашей цикуты.

Он вскрыл конверт, почему-то не ощущая приличествующего случаю волнения. Кажется, от него снова ушли, не спросив его мнения.

«Милый Джонни,

Я долго терпела, прежде чем уйти. Все еще надеялась, что ты изменишься: встанешь, распрямишься, наконец откроешь глаза.

Но мы не вправе требовать от других соответствия своим ожиданиям. Прости меня за то, что ждала от тебя больше, чем ты готов был дать мне.

Не хочу, чтобы ты повторил судьбу моего отца, тем самым заставляя меня продублировать историю моей матери.

Спасибо за те самые моменты, я их не забуду,

Айрис»

Джонни скомкал листок и бросил его в мусорную корзину. Согласно мелодраматическому кодексу и задумке Айрис, он должен был испытывать «горькие, как миндаль, муки уязвленной гордости и потерянного счастья». Она всегда выражалась слишком выспренно, будто хотела стать героиней книги и из него заодно слепить духовно одарённого книжного персонажа.

Но ему было почти все равно. Он и сам немного устал от повторяющегося ритма их совместной жизни. От разлитого в воздухе ожидания романтики и нежности. От ее попыток заставить его делать что-то по дому, по работе, по движению вперед и вверх. Он такой, каким сделали его предыдущие годы, ему не нравилось давление, завуалированное насилие, слишком очевидное желание Айрис подогнать его под свои представления об идеальном мужчине.

Джонни вообще не понимал, чем не угодил этой спесивой шотландке. Он всегда проявлял к ней внимание, ценил время, проведенное вместе, мыл посуду несколько раз в неделю; ему ни разу не хотелось уйти из общей постели, ведь так сладко было обнимать ее перед сном. Он покорно слушал пространные рассказы о глупых учениках, кивая в нужных местах и время от времени приговаривая: «Вот это да!», «Ты шутишь?», или даже «Понимаю!»

Значит, этого мало? Он должен был скакать перед ней как джентльмены в каких-нибудь страстно-благочестивых викторианских романах, заваливать ее малиновыми и белыми розами, петь серенады под окном первого этажа?

Он не создан для раболепного слюноотделения и стихотворных виршей в стиле Вордсворта. Ему не нужны соловьи и розы, чтобы показать любовь. И о каких конкретно моментах она говорит? Почему женщины думают, что мужчины запоминают те же самые вещи? Наверняка там опять какая-нибудь сентиментальная лабуда, которой он не придавал особого значения.

А это набившее оскомину «открой глаза пошире»? Его раздражало, когда Айрис спрашивала, почему он все время такой сонный, равнодушный, зачем говорит таким ленивым, вальяжным голосом.

«У тебя вечно полузакрытые глаза, будто тебя все бесят», – говорила она, ожидая, что он начнет ее переубеждать. Но ему в такие моменты просто хотелось, чтобы его оставили в покое. Не он выбирал себе чертов разрез глаз.

Следуя скорее чувству долга, чем желанию, он набрал ее номер. Лишь равнодушный голос швейцарского оператора в ответ. Надо же, как подготовилась, даже телефон отключила.

Джонни пнул жестяную миску, чуть не задев толстого морковно-рыжего кота, которого она почему-то не забрала, хотя они покупали его вместе. Сейчас ему не хотелось видеть даже этот вечно довольный жизнью комок шерсти, ласково трущийся об его ногу. Никто на свете не заслуживал его душевного тепла. Возможно, даже отец.