Екатерина Кармазина - Волна. Роман-трилогия

Записка! Лена же оставила мне записку! И я уже могу ее прочесть. Большим и указательным пальцами выдергиваю из кармана сложенный листик. Мне безумно хочется узнать, что в нем. Но мое волнение настолько сильное, что граничит с самым настоящим страхом. Я не знаю, что будет происходить дальше. Сейчас я дорожу этой запиской больше всего на свете. Это единственная с ней связь и мой спасательный круг. Она написала что-то для меня своей собственной рукой. И слова эти в записке предназначены только мне. Во что бы то ни стало нужно выяснить, о чем они. Что я рассчитываю там увидеть? Что-нибудь свидетельствующее о том, что Лене известно о моих к ней чувствах. Что, несмотря на полное свое неумение их выражать, она их считала. Если бы она только знала, что значит для меня! Но, скорее всего, она не знает. Поведение мое при ней, к сожалению, говорило, скорее, об обратном. Смогла же она подумать, что пойти на море для меня может быть важнее, чем проводить ее?! Мне и так сейчас плохо, если я буду и дальше об этом думать…

Записка передо мной. У меня дрожат руки. Лучше сделаю это сидя. На ее кровати. Сажусь на нее, не на пружины, на перекладину, на самый краешек, медленно, осторожно. Беззвучно не получилось, подвела одна из ножек, кажется та, что ближе к тумбочке. Неровная. Из-за этого кровать тут же перевалилась на одну из сторон. Под ножку следовало бы подложить газету, тогда кровать не шаталась бы. Теперь уж неважно. Спать на ней будет кто-нибудь другой в следующем году, и это будет не она.

В глазах стоят слезы и не дают мне сконцентрировать взгляд. Слова расплываются. Сначала вижу только синие чернила на белом фоне. Отмечаю, что у Лены красивый почерк. А что, были сомнения? Конечно же, у нее красивый почерк! Другого и быть не может. Аккуратный. Чернила светлые. Интересно, Лена писала своей ручкой или одолжила у своей Ирки? Думаю, это ее ручка, знаю, что ее. Потому что чернила Ирки были бы темно-синими. А эти голубые, как ее глаза. Листик был выдран из какого-то ежедневника, озаглавлен декабрем и расчерчен пунктирными линиями в два столбика. Каждая пронумерована. В первом столбике числа от трех до девяти. Во втором от десяти до шестнадцати. Если Лена и вырвала страницу из Иркиного ежедневника, то так той и надо. Это уже не ее листик, потому что его касалась рука Лены. Пора уже прочесть.

Заинька! Почаще улыбайся, тебе улыбка очень идет. Не потеряй свою яркую индивидуальность. Будешь в Минске, заходи в гости. П. Глебки, 110—71. Вожатая Лена.

Слово «Заинька» и восклицательный знак ярче, чем все остальное. Слезы брызнули из моих глаз, и их уже не остановить. Плач душит меня. Все еще пытаюсь сдержать его хоть как-то, но не могу. Все равно никто меня здесь не услышит. Но это же комната Лены! И здесь ее цветы. А я сижу перед ними и реву. Как-то неудобно. Понимаю, что это первые в моей жизни настоящие слезы. На то, чтобы думать и понимать что-либо еще, у меня больше не осталось никаких сил. Хочется нажать какой-нибудь выключатель, чтобы свет в моей голове погас, чтобы сразу наступила тьма и не было больше ни одной мысли. И как только у меня хватило сил добрести сюда, а не разрыдаться прямо на дороге, не знаю. И как же долго мне пришлось держать все это в себе!

Она была здесь еще только сегодня, в этой самой комнате. А кажется, что с тех пор прошло неисчислимое количество времени, целая вечность. Этим утром Лена проснулась в этой кровати. Еще в обед ее сумка стояла на этих самых пружинах, на которых я сейчас сижу. И еще только сегодня она держала меня за руку! У нее мягкая и теплая ладонь. Чем больше и ярче мне вспоминались детали, тем сильнее становилась обида на весь мир. Но я ничего не могу поделать, воспоминания, словно слайды, сменяются одно другим. И каждое выворачивает душу наизнанку. Процесс этот я не контролирую. Боль от несказанных слов, невысказанных чувств. Сожаление об утраченной возможности. Накатывает и накатывает. Так я никогда не успокоюсь.

Сквозь сон слышу свое имя где-то вдалеке. Его выкрикивают разные голоса. Что-то металлическое впилось мне в щеку. Открываю глаза, пытаюсь поднять голову. Не получается. Волосы на висках мокрые и их что-то держит. Это пружина, и в щеку впилась тоже она. Я все еще в ее комнате на ее кровати. Уже вечер. Солнце зашло. Чувства мои притуплены. Их острота возвращается постепенно, как боль после анестезии. Не шевелюсь. Прислушиваюсь. Голоса стихли. Лежу спиной к двери. Наверное, так просыпалась и Лена. В комнате полумрак, но при этом хорошо различима каждая деталь. Боковым зрением вижу желтое пятно. Знаю, что это цветы. Боюсь на них смотреть и специально не смотрю. Я боюсь начать чувствовать то же, что раньше, пару часов назад. Кажется, если я пошевелюсь, все вернется и нахлынет вновь. Пошевелиться все равно придется, потому что затекли ноги и рука. Пытаюсь их выпрямить. Переворачиваюсь на спину, теперь пружины впиваются в нее. Смотрю в потолок. Фанера выкрашена белым, неравномерно, мазками. Я вижу это даже в темноте. Осознание того, что Лена уехала, возвращается. Записка! Я помню каждое слово! Господи! И тут же капелька пробежала по виску и скатилась прямо в ухо. Стало щекотно. Что мне теперь делать? Как мне встать и выйти из этой комнаты, как пройти по пустому коридору? Как выйти наружу и вдохнуть пьянящий запах лета, которое еще не закончилось? Как мне справиться со всем, что я увижу и почувствую дальше? Быть может, корпус уже закрыли? Было бы хорошо. Я не хочу выходить отсюда никогда. Я не хочу никого видеть и ни с кем не хочу говорить. И мне страшно.

Территория лагеря опустела. Завтра приедут поляки. Так нам сказали накануне. Фонари вдоль аллеи включены. Корпус таки закрыли. Поэтому никто меня в нем и не искал. Лезть через балкон мне не впервой. На первом этаже он прикрыт кипарисами, и это хорошо. Никто не заметит, откуда именно я появлюсь.

О чем они все галдят?! Наперебой! Причем здесь ужин?! Первый вечер в этом лагере без Лены. Лучше бы сказали, как пережить его. Похоже, они долго меня искали, сама Хивря прибежала. Ответственность за меня теперь несет она, снова. Она часто повторяет это слово – «ответственность». Остального я не слышу и ни на один ее вопрос не отвечаю. Хочу только одного, чтобы меня оставили в покое. У меня есть комната в домике. Как можно скорее мне нужно до нее добраться.

Окна нараспашку, и я слышу каждый звук. В лагере жизнь продолжается, ребята играют в футбол. И мальчики, и девочки. Наша группа снова объединилась. Так могло быть с самого начала, если бы нас не разъединили. Слышу удары по мячу и возгласы. По ним можно определить удачный мяч или нет, кто выигрывает и кто с кем в какой команде. Дело не в футболе, а в симпатиях, отношениях. Море и пляж. Вечер и игра. Продолжение игры. Бегая по полю, у парней имеется возможность продолжить красоваться своей физической формой, а у девушек показать свои симпатии и предпочтения уже явно. Энергия тел, которую необходимо выплеснуть. Этот вечер похож на один из вечеров в Юрмале. Исчезла система, остались мы друг у друга. Никому и ничего не нужно доказывать, демонстрировать, все за одно и все одно. Сознательность и доверие – взрослость. А еще мы из одного города.