Елена Самогаева - Моя золотая медаль. История любви к жизни и к женщине…

Проходили месяцы, а группу пропавших журналистов так никто и не нашел. Напрасно вертолеты наматывали километры над озерами, не было ни следа, ни одной зацепки. Надвигалась уральская осень, известная своими ранними заморозками.

Лесник продолжал свою обычную работу, бродя в одиночестве по окрестностям, сооружая для зверей кормушки. Коварство болот ему хорошо было известно – тайга неохотно делится своими сокровенными тайнами с первым встречным. Он как мог, помогал в поисках ребят, но понимал, – болота забрали их, как многих, пришедших сюда, мечтающих о покорении здешних мест. Из-за странного чувства, которое наполняло его, а сам он никак не мог понять, что с ним происходит, – лесник часто выходил на болота, долго сидел на кочках, прислушиваясь к тишине, надеясь хоть на какой-нибудь знак.

Через неделю после того, как поиски закончились, молодой лесник наткнулся на полуживую изувеченную девушку. Лара сидела под деревом, вокруг нее тянулся кровавый след. Она не помнила, кто она, откуда, но лесник сразу понял, что это – та самая девчонка из пропавшей экспедиции. Медведь разорвал на ней одежду, оставив на лице страшные багровые борозды. Неизвестно, почему дикий зверь сначала оставил ее в живых, полумертвую, лёгкую добычу и беспомощное существо, отошел в сторону. Затем, присев на задние лапы, принялся терзать в громадных лапах кинокамеру.

Увидев Алексея, медведь зарычал, отодвигаясь всем корпусом назад. Холодок пробежал по спине лесника – от точно такого же зверя, голодного шатуна, когда – то давно погиб его отец. Косолапый двинулся на человека, причем тот сознательно отошел в противоположную сторону от девушки, отвлекая внимание животного от более легкой добычи. Лезвие ножа блеснуло в его руке лишь на секунду, затем с силой вонзилось в тяжелую мохнатую холку. Но зверь не собирался так просто сдаваться. Он изо всех сил рванулся на человека, стараясь громадными лапами разорвать его на куски.

Схватка началась. Алексей чувствовал, как стальные зубы зверя проникают в его плоть. От боли он на мгновение потерял чувство реальности, затем собрался с силами и снова вонзил нож в меховой бок. Медведь рычал, но не разжимал лап. Еще удар….Еще… Глухой рык пронзил пустое пространство. Зверь обмяк и рухнул у ног лесника.

Израненный и измученный, он нес Лару через болота, как драгоценную ношу, боясь не успеть. Вертолетом ее доставили в Екатеринбург, в какую- то больницу. Лесник остался дома, в своей деревне. Он иногда думал о ней, вспоминал по вечерам, глядя на вечернюю позолоту листвы на прибрежных осинах. Ему чудился ее голос, а пронизанная лучами листва напоминала ее сияющие локоны. Через несколько месяцев, после длинной и изнурительной зимы, она приехала в деревню. Он ругался, кричал. Выгонял ее и даже пару раз отвозил ее на соседнюю станцию. Она, тихо плача, возвращалась вновь.

Лесник смирился со своим счастьем, но нарочно хмурил брови и отмалчивался. Теперь для него было главным наслаждением смотреть на нее при свете костра, когда огонь отбрасывал цветные блики и выхватывал бледные скулы и тонкий профиль, с одной стороны прочерченный красноватыми шрамами.

За деревней высилась старая церковь, тонувшая в зарослях пахучего багульника. Ее выстроили когда- то раскольники. Ее покосившаяся колокольня едва была видна среди деревьев. За ней, как водится, находилось старинное кладбище. Его край тянулся далеко вглубь леса, красивейшей голубой тайги, изредка перемежающейся тонким березняком. Отсюда и название деревни – куда ни глянь, всюду сплошь кресты.

Дорога к церкви давно заросла. Трава в человеческий рост, загораживала резные старинные двери, плотно закрытые от незванных посетителей. Иногда Алексею, гулявшему вдоль старых полуразрушенных стен, чудился запах ладана. Он подходил к деревянным балясинам, на удивление хорошо сохранившимися у крыльца, вдыхал запах дерева и удивлялся, – древесина бережно хранила память о прошедших временах, словно глубокий колодец холодную воду в летний зной.

Еще с самого рассвета Алексей с дедом Афанасием прилаживали сети, заваривали чай в котелке, нагретом на углях, тихо переговариваясь между собой. Солнце, пронзающее толщу воды холодными осенними лучами, медленно восходило над лесом, освещая их лица. Оно бродило по зеленым скалам, играя разноцветными камнями, и казалось, что герои сказов Бажова ожили, и сейчас, между этими стенами зеленого малахита появится Медной горы хозяйка.

Могила Лары вышла с краю, у самой дороги, примыкающей к озеру. Она заметно чернела на фоне ярко-зеленого мха, покрывающего все вокруг. Алексей специально выбрал это место – каждое утро, сидя у костра с дедом Афанасием, отхлебывая взвар из кружки, он мысленно приветствовал ее, свою любимую, с потерей которой так и не смог смириться. Потом он надолго задерживал свой взгляд на верхушках сосен – там, между ними, синели клочки осеннего неба. Иногда леснику казалось, что среди тяжелых туч, он видит знакомое до боли изувеченное, но прекрасное лицо…

Алексей пил чай, закусывая шероховатыми кусочками сахара, жевал бутерброды, припасенные Афанасием, и снова готовился к сплаву по тягучим волнам озера. Он поднимался вверх к березняку, ловко орудуя веслом. В том месте, где к озерам примыкала темноводная река Пышма, он пускал лодку осторожно, заставляя ее замирать над безмолвной гладью.

Вечерами они возвращались домой, нагруженные свежим уловом. Серебристая рыбья чешуя светилась в желтоватом сиянии луны, когда Алексей подплывал к маленькой деревянной пристани у самого дома. В молчаливом приветствии улиц, в мертвых глазницах заброшенных изб, стоящих над озером, пряталась вечерняя мгла, таившая в себе зловещую тишину. Только в окнах дома деда Афанасия горел свет – их ждал ужин, заботливо приготовленный старухой.

На железной кровати безмятежным сном спал младенец. Алексей подходил к нему, пристально всматриваясь его черты. Ребенок блаженно улыбался во сне, скормленный козьим молоком, запеленатый в потрепанный кусок ткани. Потом, помолившись, лесник тяжело опускался на соседнюю кровать, погружаясь в тяжелый, полный спутанных сновидений, сон.

Мальчик рос болезненным и хилым, не сучил ногами, как все дети. Через год в положенный срок он не смог пойти, – слишком он был слаб. Лесник подолгу гулял с сыном, придумав ему сумку, в которую клал ребенка. Зимой возил мальчика на санках. Ко второму году жизни Сережа сделал свои первые неуверенные шаги.

В его чертах угадывалась мать – те же глаза, серые, будто дождливое небо, точеные скулы. Большая голова с белокурыми вихрами была несоразмерна тонкому телу, весь он был как былинка, – тщедушный и хрупкий. Выцветшая одежда, перешитая из старых вещей матери, висела на нем. Во всем его облике ярким было только одно: поражал его взгляд, абсолютно недетский, осмысленный, глубокий. Он словно осознавал свою немощь, будучи еще ребенком, свое половинчатое сиротство.