Елена Самогаева - Моя золотая медаль. История любви к жизни и к женщине…

Подолгу они вдвоем с отцом сидели на прогнившей скамейке у старого кладбища, бродили возле могилы матери.

Сережа примечал все – необычно сложенный лист осины, удивленно вскинутые ветки тонущей в болоте березы, сочные песенные переливы лесных птиц. Его восхищала красота скал, отражающихся в реке, затейливый рисунок на спинках суетливых ящериц, изумрудно – лиловых, греющихся на утреннем солнце. Он все это любил своим простым детским сердцем, как любит младенец своих родителей только потому, что это – часть его.

Зачастую мальчик оставался на попечении стариков. «Бабушка», как называл ее Сережа, научила его читать и от удивления причитала, – малыш схватывал на лету. Чтение и письмо, несмотря на пятилетний возраст, давалось ему чрезвычайно легко. Рассказы о матери и о жизни родителей стали неотъемлемой частью его бытия – он хотел знать все, чем дышали Черные озера до него.

Образ матери, такой далекий и такой близкий, все отчетливее вырисовывался в воображении ребенка, по крупицам собираемый из обрывков чьих-то невзначай оброненных фраз. Он видел, как страдает отец, старательно избегая разговоров, и лишь иногда, когда ловил на себе его взгляды, слышал тихое, беззлобное «весь в мать».

Лесник полностью отдавался своему горю только тогда, когда забирался глубоко в чащу. Сначала он долго бродил по болоту, выискивая в памяти все, что было связано с тем счастьем, которое у него было. Дуновение легкого ветра, мягкая болотная трава, склоненная к его ногам, дрожащие мертвые березы – утопленницы, – все сочувствовали ему, сидящему на берегу с невидящим взглядом. Потом он неспешно вставал, вытирая рукавом мокрое лицо, и возвращался домой.

Старики примечали, как лесник угасал, словно болотная трава поздней осенью. Впалые щеки, давно не тронутые бритвой, густо заросли бородой и сделали молодого мужчину похожим на изможденного и бледного старца. Его рубахи стали ему велики, руки и ноги высохли. К еде он стал совершенно равнодушен, безрадостно смотрел вокруг себя и будто никого не видел. Его мучила тоска, хорошо знакомая тем, кто когда – то оставался в одиночестве после нескольких лет счастья.

– Жива твоя Ларка, понимаешь? – в сердцах однажды сказал леснику старик, наспех прилаживая к берегу лодку. Ему не терпелось сказать Алексею то, что он считал важным. – Напрасно ты меня не слушаешь.

Он взглянул на лесника своими выцветшими глазами. Алексей заметил, как задрожали руки старика, испещренные бороздами вздувшихся вен. Там, где заканчивался пологий берег Черного озера, почти нетронутые травой, высились могилы его братьев и сестер, первой жены и троих детей. Последних, совсем еще маленьких, которых унесла ненасытная холера, ему, пережившему войну и послевоенную неустроенность, было особенно жаль, но против судьбы бессильны даже самые храбрые духом люди.

Лицо Алексея не выражало ничего, кроме молчаливой покорности. Только глаза, словно затухшие угли, в которых едва теплится еще не остывшая жизнь, подрагивали набежавшей слезой.

Старик не оборачиваясь к Алексею продолжал. Его глаза смотрели куда – то вдаль, туда, где темно-зеленый лес играл с каплями воды в лучах заходящего солнца.

– Вот в нем жива. Он и есть твое продолжение. – добавил старик, показывая на свернутого калачиком на дне лодки спящего Сережу. Из – под рогожи, которой он был укрыт, торчали худые лодыжки и беспомощно разбросанные в разные стороны тонкие ручонки. – Ради него надо жить, понимаешь?!…

Весна умирала, уступив права холодному уральскому лету. Полуденное солнце едва проникало в чащу леса, отражаясь только в верхушках сосен. Болотный смрад мрачно витал в воздухе, отравляя все живое. Едва трепетали от легкого ветерка резные листья серебристой морошки. Все также лесными затворницами под соснами томились не вышедшие ростом тонкие березки.

В конце лета Алексей, наспех попрощавшись со стариками, последними жителями деревни, погрузил все самое ценное из своих нехитрых пожитков на телегу, и отправился в путь.

Сережа, сидевший на узлах, старался не оглядываться назад. В его глазах стояли слезы. Ему казалось, что эти несговорчивые сосны, возмущенно взиравшие на них с отцом, осуждающе смотрят ему вслед. Особенно тоскливо выглядели темные глазницы почерневших от времени изб. Сереже и без того было тяжело. Он не знал мира за пределами этих болот. Что это еще задумал отец?

Ветер трепал верхушки сосен, а мальчику казалось, что они прощально перешептываются со своими подругами-березами. Добравшись до конца деревни, телега медленно въехала в гору, остановившись на краю леса. Путники обернулись, молча попрощавшись с родными местами. Сердце лесника мучительно заколотилось, когда он в последний раз различил знакомый крест на берегу реки.

Гать, по которой они ехали, была старая, поросшая багульником и осокой. Телега то и дело застревала, но другой дороги из деревни не было. Только она вела до ближайшего поселка.

Путь предстоял неблизкий. «Хорошо бы к ночи добраться» – думал лесник. Ему было тревожно. Чтобы как-то себя успокоить, он поправил висевшее на плече охотничье ружье, с которым никогда не расставался. Мальчик заснул, убаюканный мерным покачиванием телеги и шелестом листвы над головой. Изредка доносились протяжные стоны, всегда пугающие людей, – верный знак самых гиблых мест, где болото наполнено смертоносными газами.

Об этой дороге, проложенной прямо по самому глубокому месту, лесник знал от своего отца. Нередко он ходил по ней в поселок, когда деревня еще дышала жизнью. Здесь, до перестройки, всегда было много гостей, мечтающих поохотиться. Лесхоз бурлил, как большой муравейник, но со временем жизнь в нем замедлилась. Всему виной эта проклятая дорога, каждый год забиравшая людей. Еще в начале шестидесятых здесь пропал не один десяток грибников, трактористов, да и просто прохожих путников. С тех пор и поплыла над этими местами дурная слава. Таинственная гать так и не раскрыла никому своих секретов.

Село пришло в запустение. Некогда большое, обрамленное по окраинам большими садами и огородами, поселение постепенно угасало, как смертельно больное существо. Жизнь медленно и неотвратимо уходила. Сначала уехала вся молодежь, подкрепляемая жаждой странствий и новых ощущений. Затем вслед за своими детьми и внуками потянулись и старики.

Алексею раньше никогда не приходила в голову идея покинуть здешние места, ведь три поколения его родственников – отец, дед и прадед, – были лесниками. И сейчас тяжелое, невыносимо горькое чувство не покидало его. Еще со вчерашнего вечера он пробовал залить свою душу спиртным, но это не помогло, только добавило мучительной головной боли.