Илона Якимова - Белокурый. Засветло вернуться домой

– Ваша милость, лэрд, – доложил наконец Хэмиш, – комнаты бы просушить, белья вовсе нет, может, до замка уже – ночевать?

– Да в каком замке нас ждут-то теперь? Просушивай, – устало отвечал граф. – Крыша над головой есть – и ладно, когда нам было-то нужно большее.

Ночь они провели вчетвером у камина – Молот, МакГиллан, Бернс и их господин, спавший на лавке под старым пледом, наутро парни разогнали немногих английских слуг в деревню да в город в поисках самой необходимой мебели и утвари для житья. Простая еда вместе с кухаркой появилась после полудня, женщина с опаской посматривала на диковатого вида мужчин, говорящих на своем языке, но те обращали на нее мало внимания, вдобавок, дом стал уже заполняться и местной прислугой. Среди простых людей поговаривали, что сам хозяин также с Севера, но из других краев, что шотландец, что нрав у него гневливый, хотя отходчивый, что принял службу королю Эдуарду недавно, небогат, но честен с низшими и справедлив.

– А ведь красавец! – сказала кухарке Роуз мельничиха, привезшая муку, зашедшая посплетничать про нового жильца в старом доме.

– А толку! – пожала плечами та, успевшая присмотреться. – В летах уже, а один, как перст – ни жены, ни детей…

– Вдовец, быть может?

– Того мне не ведомо. А коли и вдовец – чего ж не женится? Дом есть, двор есть, и титул…

– А говорят эти пришлые промеж собой похоже, почти по-нашему.

– Так они ж не с гор, мне их парень младший сказал, они с границы, только с той стороны.

Та сторона границы лежала еще северней, за Алнуиком, где он, совсем юный, когда-то впервые продавался ныне уже покойному жениху покойной Анны Болейн. Сюда с огнем и мечом – оттуда – доходили его рейдеры, среди окружающих теперь Босуэлла людей вполне могли быть жертвы его налетов. И это было очень странное чувство – как если бы волка заточили в стаю собак, но не сказали им, что он – волк, и вот твари эти, чуя неладное, начинают принюхиваться, чтобы вцепиться в горло. В Морпете он, умевший засыпать на голых камнях, снова встретил свою бессонницу, заполненную именами, голосами, лицами уже ушедших людей. Это так было похоже на тюрьму, что он едва не сбежал из Морпета обратно в Лондон, в объятия осточертевшего ему барона Садли, если бы не нагрянувшие с визитом близнецы Хоуп, привезшие с собой полдома его слуг – и крайне возвеселившиеся, узнав, что и в Морпет к Босуэллу тоже начали стекаться приграничные беженцы, те, кто уходил из Шотландии после столкновения с законом и порядком, без разницы, английским ли, шотландским.

Архиепископа Сент-Эндрюсского все еще не утвердили, некому было снять с него церковное обвинение. Восемьдесят восемь конных – откуда это нелепое число? – посадит в седло граф Босуэлл, но не ранее, чем король раскошелится на тысячу крон. Ибо нет ничего верней старого правила: кто не платит – тому не служат.

«Нет смысла снова ждать Глэмиса в Приграничье , – писал Брихин, – ибо он ушел к себе на север, и недоступен сейчас для твоей мести» . Что ж, не сейчас. Но этот день придет. И каждый, кто носит фамилию Дуглас, получит от него по заслугам.

«Многие хотят француженку , – писал Брихин, – сравнительно с Арраном. Она ведет себя достойней любого мужчины» . Что ж, это он знал – что Мари де Гиз стоит любого мужчины там, где дело идет о силе воли. «Говорят, Дуазель пробыл у Валуа три дня подряд, обсуждая условия отставки регента» .

Но следующую фразу в письме Джона Хепберна он осмыслил далеко не сразу, когда же понял… удар этот был внезапен и так жесток, что перед ним померкло даже пламя сожженного Хейлса. Он был всю жизнь слишком уверен, что фортуна благосклонна к нему, и привык считать, что волшебный плащ короля холмов окутывает и близких его, ограждая от превратностей пути, от скорбей юдоли земной, от бренности плоти… и так оно до поры и было, он приносил удачу всем своим, но теперь! Теперь он ощутил себя второй раз убитым, сраженным подло, грязно, наповал. Хорошо же, что свою собственную смерть он не успеет осознать вот так же, в подробностях… красивый, ровный почерк Брихина, их фамильный герб на восковой печати, украшенный вдобавок епископской митрой. Как странно рассудок цепляется за незначительные подробности, когда не хочет верить правде!

Когда в холл, вернувшиеся с охотничьей выездки на болота, ввалились довольные братья Хоуп, хозяин дома стоял, опершись о каминную доску, и смотрел прямо перед собой, мимо листка в руке, и рука эта дрожала. Рука, которая не дрожала почти никогда, комкала письмо.

– Дурные новости, милорд?

Адам был куда чутче Патрика, что неизменно веселило Босуэлла, но только не сегодня. Сегодня проще всего было бы ответить правду: парни, умерла ваша тетка – но даже теперь он сумел удержаться от первого порыва.

– Моя сестра скончалась, лорд Хоуп…

Переминаясь с ноги на ногу, сыновья стояли перед ним с минуту, но он их не видел. Младший из близнецов, наконец, потянул брата за рукав, пошептался, они выразили соболезнование, откланялись. Граф едва заметил их уход и то, что они вообще уехали из Морпета на другой день. Он думал о Дженет Хоум Гамильтон, ныне покойной, только о ней одной.

Расставаясь, он ведь оставил ее на милость Большого Джона – а что понимал он? что мог подозревать? как обойтись с ней в итоге? Глупцом зятя не назвал бы никто. Вся жизнь, каждая их встреча с Джен проносилась у Патрика перед глазами, и в каждой находил он то, что могло бы стать смертельным для ее брака, для жизни самой, и, видит Бог, он не мог бы назвать себя непричастным и невиновным. Как же безрассудно он обходился тогда – старший брат, мужчина – с ее доверчивостью, с ее горячностью к жизни, которой не должен был поощрять, не должен был пользоваться! Те роды ее прошли благополучно, но следующие уже не пощадили ни красоты, ни молодости, ни жизни. Она и не желала часто рожать, а теперь двое родов, одни вслед за другими… «Или он может оказаться жесток со мной, станет насиловать и бить» – он уперся лбом в ставни окна, скуля гэльские ругательства, прокусывая губу до крови, чтобы не орать в голос, когда так уместно вспомнилось… она ведь выходила замуж за Джона от того только, что ожидала от него иного отношения, но кто расценит, как принуждение, то, что муж хочет свою жену, когда ее дело – покорно исполнять долг? Что увидел тогда в их прощании Большой Джон и что он узнал после, решив расквитаться с Джен таким способом? – этот вопрос Патрик Хепберн задавал себе бесчисленное множество раз и не имел ответа. Какое идеальное убийство, даже не придется идти на исповедь! Всего лишь – взять ее, когда она не хочет, ибо так заповедал Господь – плодиться и размножаться. Женщина уязвима, и более всего уязвима в родах, теперь-то он это знал слишком хорошо. Что там было? Была ли при ней годная повитуха? А лекарь? Нашли ли мэтра Ренье? Почему сложилось не так, как всегда – Джен, смеясь, говорила, что рожает, как кошка, что приходской священник ею недоволен, ибо в муках обязана производить чад… Кровь, пропитавшая насквозь сорочку и постель Марион, «Патрик, я не хочу умирать!» , лукавое лицо Дженет, улыбка, прядь волос, выпавшая на лоб из-под французского чепца, «мальчишку назову в твою честь, если позволит муж» … все это мешалось в его памяти, замещалось одно другим, рвало душу в клочья, назойливо стояло перед глазами и жгло – слезами, которые просились наружу, но он стыдился и слуг, и себя самого. Обе смерти переживал заново, одну за другой – первую, в которой виновен был прямо, как он считал, и вторую, к которой причастен косвенно, тем, что пренебрег опасностью, не уберег. Две женщины, которых любил, две, которые были ближе всего его сердцу – и одна и та же участь. И это чудовищное бессилие, которое он теперь ощущал, было хуже всего, что знал в жизни Патрик Хепберн, граф Босуэлл. Или вместо удачи отныне приносит он всем своим только смерть? От этой мысли холодела спина, как если бы сам дьявол, ухмыляясь, целясь, смотрел ему в затылок сейчас… Когда Джен замолчала, он списал отсутствие вестей на превратности долгого пути – времена стояли суровые. Четыре письма ушли втуне, но, в конце концов, ей, им обоим, могли запретить писать ему – регент или королева, безразлично. Дженет, малышка Дженет, он помнил, как началась ее жизнь, и знал теперь час, когда она завершилась. Брихин писал, дитя родилось мертвым. Но писал он также и то, что вскоре после похорон старшая дочь Клидсдейла Мэгги была сговорена за сына и наследника Джорджа Дугласа Питтендрейка… собственно, это и был ему прямой ответ от Большого Джона – молчаливый, но зять всегда был немногословен. Однако ясней, что видел он и понял за эти годы, сказать невозможно.