Александр Кандауров - По направлению к любви

В цирке классические борцы от натуги производят звуки.

На Стрелке под залог паспорта дают напрокат лодки, на которых можно кататься по двум астраханским каналам Кутуму и Канаве, и дальше, по Волге до пляжа, что на острове перед Семнадцатой пристанью.

Можно гулять по Кремлю и подниматься по узкой каменной лесенке на смотровую площадку под колокольней или листать книжки на развалах, прячущихся от солнца в тени Братского Сада.

Если в кармане отыщется полтинник, не говоря уже рубль, ты можешь посетить кондитерскую с пережившим лихолетье названием «Шарлау» или знаменитый на всю страну кинотеатр «Октябрь», в фойе которого упираются верхушками в стеклянный потолок огромные столетние финиковые пальмы, араукарии и прочие тропические чудеса.

В парке «Аркадия» высится деревянный резной терем-театр, почти всегда упоминаемый в связи со знаменитым Шаляпиным.

Тётки-газировщицы, суетливые осы на каплях сиропа. «Мне с двойным, пожалуйста». И ты получаешь с двойным сиропом, без обмана.

А нет – так на копейку наливают стакан чистой и вкусной ледяной газированной воды.

Ты уже понимаешь, что лётчиком хорошо быть в самолёте, на аэродроме или в городке, где все, кому положено, летают. И плохо в городе, где все ездят на трамваях, едят арбузы, ловят рыбу, чинят лодки и корабли, занимаются чем угодно, только не полётами. Лётчик умеет летать, и этого ему хватает с избытком. А больше он ничего не умеет. И не хочет. Он живёт в небе. В городе ему нечего делать. Он нелеп как альбатрос, ковыляющий по палубе под хохот глумящихся матросов (моё почтение, не хотел Вас обидеть, месье Шарль Пьер!)

Папу устраивают на работу завхозом в какую-то Каспрыбу. У него в подчинении три уборщицы и два дворника. Каждый из них стучит ему на остальных. Он должен их мирить, а также закупать писчую бумагу, чернила, прочие канцтовары. Иногда ты будешь сопровождать его. Вы будете ездить по Астрахани на двухтрубном гиганте за промокашками. Это как на линкоре ходить в соседнее село за капустой. Униженный гигант станет ломаться чаще, чем в туркменском аду.

Подобно двухтрубному другу, папа продержится месяца три.

Всегда бодрый и смешливый, он станет раздражаться по пустякам, о чём-то задумываться, что-то бормотать, пока, наконец, не придёт однажды домой с пачкой копировальной бумаги, не швырнёт означенную пачку на стол и не выскажется в том смысле, что, мол, пошли бы вы все со своими каспрыбами, швабрами и промокашками куда подальше, а я на эту службу больше ни ногой.

И уйдёт в аэропорт «Приволжье», где привычно ревут на старте гражданские и военные самолёты, где пролётом случаются марыйские однополчане, где пилоты в куртках и технари в комбезах неспешно ведут свои непонятные для шпаков военно-воздушные разговоры.

Они говорят, а сами изображают манёвры ведущего и ведомого своими ладонями, указывая на крен, тангаж и рысканье. Ладони ложатся на правое или левое крыло, идут в набор. Здесь они привычно провожают глазами каждую посадку, каждый взлёт. Травят анекдоты, обсуждают назначения, повышения, ЧП. Здесь они живут.

«Представляешь, дальний привод прохожу – всё нормально, а на ближнем ничего не слышу. Потом говорят: меня слышали, а я нет. Сел, конечно. А чёрт его знает – почему. Технари сказали – контакт».

«А у меня в эскадрилье лётчик был, так у него Юра Гагарин чемодан взаймы попросил, когда его в отряд взяли. До сих пор отдаёт»…

А ты говоришь – Каспрыба. Вот здесь, на аэродроме настоящая жизнь, а там – копирка. Или промокашка.

Военный лётчик первого класса, папа поедет учиться в Казань, потом в Москву и со временем станет авиадиспетчером первого класса.

Зато у Каспрыбы своя рука владыка: на какой-то праздник целый речной трамвайчик отдан на откуп сотрудникам и отправляется в дельту на рыбалку. И папа берёт тебя с собой. От Астрахани до Каспия километров сто. Вы доберётесь до места, когда уже стемнеет. Наверное, это и были так называемые раскаты – поросшие камышом плавни, которые уже почти не Волга, но ещё не совсем Каспий.

Трамвайчик станет на якорь. К твоему изумлению, никто, кроме тебя, не бросится разматывать удочки, чтобы без промедления приступить к рыбалке. Совсем даже наоборот: все каспрыбаки, как по команде, соберутся в салоне и начнут выпивать. И папа тоже.

Ты будешь смотреть на лунную дорожку, на шелестящие камыши, слушать, как незлая волна хлюпает по бывалому, облезлому борту трамвайчика.

Утром и того хуже – вместо рыбалки вы причалите к берегу, и там ты увидишь небритых весёлых мужиков. Это рыбаки. Они очень рады, что к ним на праздник пожаловали гости. Вы спустите рыбакам ящик с бутылками, а они начнут бросать на борт трамвайчика рыбу до тех пор, пока вы не закричите, что хватит.

А вечером вы причалите к берегу, и ты окажешься на тоне́. Никогда ещё в твоей жизни не было так много ночи и так много воды.

Тоня́ – это такой дебаркадер, куда причаливают баркасы. Они тянут прорези с красной рыбой. Ночь, сноп света из прожектора. Из прорезей на тоню́ выбрасывают огромных осетров. Их ждёт здоровый мужик в мокром, блестящем резиновом комбезе с большой деревянной колотушкой в руках. Он бьёт осетра по лбу этой колотушкой, чтобы тот уснул, и его можно было бы взять.

Ты видишь, как гигантская белуга, притворно замершая на дощатом настиле тони вдруг бьёт этого мужика хвостом по ногам, тот падает, как подкошенный, весело вскакивает и бьёт её этой колотушкой по лбу ещё раз, и ещё, и та затихает.

Вокруг над огромной и могучей Волгой звенит комариная ночь, а тут слепящие огни, ловкие мужики в мокрой резине и огромные диковинные древние рыбины, их живая холодная кровь.

Обычная жизнь людей дельты и привычная рыбья смерть.

Утром вы пойдёте обратно в Астрахань, повариха приготовит уху из осетра, а ты уляжешься на самой верхотуре трамвайчика загорать. Справа и слева поплывут усеянные лодками берега, на чёрных сваях будут начертаны непонятные слова «Не чалиться. Якорь не бросать», мимо будут сновать «казанки» и пролетать «Ракеты», проходить баржи со щебёнкой и морские большие корабли. Что-то будет кричать толстая весёлая наша повариха, призывая каспрыбаков к порядку.

Папа принесёт тебе тарелку ухи с плавающим в ней куском осетрины и ломоть хлеба.

Ты ещё не знаешь ни про мгновенье прекрасное, ни про мгновение неповторимое, – но это было оно.

В конце 1964 года, за шестнадцать лет до объявленного наступления коммунизма неожиданно для большинства его строителей в стране начнутся перебои с молоком и хлебом.

Вообще-то и раньше особого изобилия не наблюдалось, но по мере приближения к коммунизму становилось всё хуже.