Сара Хейвуд - Кактус. Никогда не поздно зацвести

– Я тут сейчас быстренько приберу, – сказал он, собирая газеты и пустые банки в магазинный пакет и поднимая пепельницу.

– Буду крайне признательна, если вы воздержитесь от курения в доме моей матери, – отчеканила я, стараясь говорить спокойно и ровно. – Она не выносила сигареты и не могла находиться рядом с курящим человеком. Она так гордилась обстановкой, и поглядите, в каком состоянии гостиная!

– Я-то сам не курю, разве что иногда… ну ты понимаешь. Но вчера мы засиделись допоздна, смотрели старый ужастик студии «Хаммер», а с утра я был на участке, так что…

Испытывая отвращение от вида комнаты, выбитая из колеи присутствием приятеля Эдварда, я обошла Роба, подхватила мой чемодан и пошла наверх. Дверь в спальню матери была приоткрыта. Я поставила чемодан и тронула гладкую деревянную поверхность. Из комнаты сразу повеяло знакомым запахом камфары, лавандового саше и туалетной воды с запахом ландыша. К счастью, постельное белье было снято, но в остальном комната выглядела в точности так, как, должно быть, в ночь ее смерти. На тумбочке остался недопитый стакан воды, коробочка для таблеток, журнал «Национальный фонд» и мамины очки для чтения. У меня закружилась голова, и я опустилась на край плетеного кресла, через спинку которого был перекинут вытертый розовый халат искусственного бархата, походивший на сброшенную кожу. Почти всю спальню занимал кленовый гарнитур из шести предметов, которым мать особенно гордилась. Помню, она рассказывала мне, что мебель стоила больше трех зарплат отца в 60-е годы. На комоде стояла фотография в серебряной рамке – мы вчетвером на фоне локомобиля. Я поднялась и взяла снимок. На вид мне здесь лет девять, значит, Эдварду семь. Родители в центре, я держу за руку отца, Эдвард – мать, и все мы улыбаемся, как нормальная функциональная семья. Я вернула фотографию на комод, к миске с сухими цветочными лепестками, и медленно отошла к эркерному окну. Отодвинув тюлевую занавеску, я увидела, что к воротам подъезжает темно-синий «Фольксваген Поло» моей матери. Машина свернула к дому. Я судорожно напряглась от сознания собственной провинности – мать вот-вот застанет меня шарящей в ее комнате, и лишь спустя мгновенье вспомнила.

Я смотрела, как Эдвард выбрался из машины, потянулся, поддернул черные джинсы и взял с переднего сиденья свою всегдашнюю кожаную байкерскую куртку. Он не брился минимум неделю, да и не причесывался примерно столько же. Эдвард был еще худощавее Роба и гораздо ниже ростом; насколько мне помнилось, в его внешности было что-то от куницы, отчего, не поверите, некоторые женщины находили моего братца привлекательным (пока не узнавали поближе). Открыв багажник, Эдвард вынул пару пакетов из супермаркета, а затем, будто почувствовав, что за ним наблюдают, поднял голову к эркерному окну и шутовски козырнул. Я отпустила тюлевую занавеску.

Когда я вошла в кухню, Эдвард, нагнувшись перед холодильником, перекладывал покупки, а Роб, переодевшийся в джинсы и футболку, прислонился бедром к раковине. Музыкальный диск уже сменили, и сейчас мой слух терзала какофония современного джаза. Эдвард выпрямился, свернул пакеты и запустил ими в угол, где стояло ведро.

– Привет, Сьюз, что-то вид у тебя прихорканный. Что, устраиваешься как дома? – поинтересовался он.

– У меня на это столько же прав, сколько и у тебя.

– Обидки, обидки… Я же не сказал, что у тебя нет прав!

Я подошла к чайнику, снова довела воду до кипения и заварила себе мятного чая.

– Эдвард, мы должны кое-что обговорить. Наедине.

– Мне слинять? – осведомился Роб.

– Нет, ты прекрасно можешь стоять, где стоишь. Я пока ни во что серьезное не ввязываюсь. Завтра у нас похороны, Сьюз. Мы должны сосредоточиться на этом, а не повторять зады…

– У меня нет намерения повторять никакие зады. Я говорю о мамином завещании и приведении в порядок ее дел.

– Ну это точно может подождать до окончания похорон! Ничего не стану обсуждать, пока тело не упокоится в могиле…

– Ее кремируют, Эдвард.

– Мне кажется, Эдвард говорил метафорически, – с готовностью вставил Роб. Мой брат фыркнул смехом. Роб неуклюже двинулся по кухне, шумно вынимая вещи из ящиков и шкафчиков. Я нашла столь откровенно фамильярное обращение с вещами моей матери оскорбительным. – Я начну, не то мы до ночи не поедим, – пояснил он.

– Роб готовит нам балти [2] Род карри. со шпинатом. Он вегетарианец и из своих странствий привез пару отличных рецептов.

– Прекрасно, однако я в данный момент не ем карри, поэтому с сожалением сообщаю – я вам компании не составлю. Позже я сделаю себе тостов. Надеюсь, хлеб в доме есть?

– У нас здесь совершенно домашняя обстановка, чтоб ты знала.

– Кстати, как тебе в голову пришло курить в маминой гостиной и оставлять пивные банки на кофейном столике? Когда я приехала, дом походил на ночлежку!

– Ну мамы уже нет, не правда ли? Значит, я буду жить по моим правилам. А согласно моим правилам, курение в доме разрешается. Но насчет беспорядка согласен, я тоже предпочитаю порядок. Непременно сделаю Робу внушение. – Он подмигнул приятелю, который усмехнулся и отвернулся.

– Эдвард, в тебе нет понятий о приличиях, – с отвращением бросила я. – И никогда не было. Наш разговор не закончен.

Я взяла чай и вышла из кухни.

– До скорого, – сказал мне вслед Эдвард.

В тот вечер я никоим образом не могла присоединиться к этим тру-ля-ля и тра-ля-ля. Численный перевес был не на моей стороне, и мой братец с приятелем, наверное, немало веселились, видя меня в столь незавидном положении. Я даже подумала собрать вещи и переехать в гостиницу, но это сыграло бы на руку Эдварду, поэтому я осталась в своей комнате повторять речь для завтрашней панихиды и составлять список вопросов, которые намеревалась обсудить с моим братом. Завтрашний день обещал быть утомительным, особенно с учетом моего состояния, и у меня не было желания растравлять себя из-за инфантильного поведения двоих вроде бы взрослых мужчин.

Сказать, что похороны прошли не как я планировала, стало бы колоссальной недооценкой, однако попрошу вас учесть, что в последнее время я сама не своя по ряду причин, некоторые из которых вам уже известны, а о других вы можете догадаться. По крайней мере, у меня есть уважительное объяснение тому, что случилось. В отличие от Эдварда, проснулась я нехарактерно для себя поздно – в девять тридцать, когда до приезда машин похоронного кортежа оставалось меньше получаса. Борясь с подступающей тошнотой, я спешно оделась и провела расческой по волосам. Когда я спустилась, Эдвард и Роб уже были в кухне. Мой братец сидел за столом, вольготно вытянув ноги и скрестив руки на груди. Я с удовлетворением отметила, что и он, и Роб побрились, однако это была единственная приятная перемена во внешности Эдварда. Если Роб непонятно откуда все же добыл темный костюм, пусть и мятый, мой брат так и сидел в черных джинсах, черной рубашке с галстуком из обувного шнурка с металлическими наконечниками и черных ковбойских сапогах. Рукава рубашки были закатаны, выставляя на обозрение целую галерею татуировок. Не сдержавшись, я покачала головой. Роб, видимо, задался целью развлечь меня рассуждениями о том, что будут говорить на панихиде, но я ясно дала понять, что не готова участвовать в этом фарсе сердечности. Я налила стакан воды, сделала себе тост, ничем его не намазав, и села напротив Эдварда. Он поставил локти на стол и принялся часто-часто постукивать кончиками пальцев друг о дружку. Я впервые заметила в нем напряжение, будто гуттаперчево-эластичные черты Эдварда за ночь окостенели. Пока я жевала уголок моего тоста, мой брат вдруг вскочил, оттолкнув стул, подошел к посудомойке и достал оттуда тяжелый хрустальный бокал с толстым дном, который у матери обычно стоял в палисандровой горке; затем вынул из буфета ополовиненную бутыль виски, снова вернулся за стол, налил себе сверх всякой меры и залпом выпил.