Таня Винк - Забери меня с собой

– На черта ты согласилась ее оставить? – и, пожав плечами, ретировалась в кухню.

Катя сбросила куклу с кровати и отфутболила ее под письменный стол, туда, где стояла сумка с ее вещами. Некоторое время она посидела в одиночестве, поплакала, а потом попросила бабушку позвонить родителям, но бабушка отказалась – мол, сами скоро позвонят. Несколько дней Катя провела у окна, ковыряя ногтями краску на подоконнике. Если прижаться виском к левому откосу, можно было увидеть маленький кусочек заасфальтированного двора, но ни мама, ни папа на этом кусочке так и не появились. И телефон молчал. Почти все время Катя проводила в комнате и покидала ее только по крайней необходимости, а также чтобы поесть – голод не тетка. Ела она мало – аппетит пропал, и Анна Ивановна пригрозила, что за такое поведение отправит Катю к черту на кулички, то бишь к родителям, но, увидев радостный огонек в глазах ребенка, тут же поменяла тактику и заговорила о детском доме – мол, он близко, две троллейбусные остановки, вмиг тебя туда определю. Бог его знает, кто ее надоумил это сказать, но Катя испугалась не на шутку и ночью намочила постель. Тетя Лара, перестилая постель, долго ругалась, а Стелла бегала по квартире, фукая и демонстративно зажимая пальцами нос. Пришло девятое письмо от папы – в нем снова было два письма, ей и маме.

Несколько раз Катя пыталась сама позвонить в Даурию, но телефонистки просили позвать кого-то из взрослых, и она клала трубку. Гулять ей не разрешали – на улице конец декабря, а она еще кашляет, давали таблетки, следили, чтобы была сыта, – на этом все, остальное взрослых не интересовало. А Стеллу Катя очень даже интересовала: она приводила в дом подружек и всем рассказывала, что Катя писает в постель. Девочки тоже фукали и старались сунуть нос в дверь Катиной комнаты, за что одна заработала шишку на лбу – Катя перед ее носом захлопнула дверь и Стеллу обозвала набитой дурой. Стелла тут же позвонила своей мамаше на работу, и вечером тетка Лара отругала Катю. В тот вечер Катя впервые не слышала телевизора, и любопытство не только вытолкнуло ее из комнаты, но и довело до двери в комнату тетки, под которой лежала полоска яркого света.

– …Сейчас же звони Мише, пусть забирает! – шипела тетка. – Она у меня в печенках сидит! Надо же, Людка словом не обмолвилась, что ее девка уссыкается. В общем так, мама, завтра же звони, так дальше продолжаться не может!

– Да что звонить, – буркнула Анна Ивановна, – Миша не хотел ее оставлять, это все Люда.

Катя радостно вскрикнула, и дверь тут же распахнулась настежь.

– Так ты еще и подслушиваешь?! – прогремела тетка, нависая над Катей.

Дядя Герман не вмешивался – он сидел в кресле с газетой, одни ноги видны и макушка.

– Папа не хотел меня оставлять? – спросила она у всех сразу, чувствуя, что сердечко, быстро наполняясь счастьем, вот-вот выпрыгнет из груди.

Тетка схватила ее за плечо, развернула и толкнула в спину:

– Марш в свою комнату!

Катя, по инерции сделав пару шагов, остановилась:

– Здесь нет моей комнаты!

И тут позвонили в дверь. Это был папа. Запыхавшийся, колючий, глаза красные. Шагнул к Кате, подхватил на руки. Она обняла его и забыла обо всем на свете, а через сутки она сидела в купе, прижавшись к папе, и снова была самой счастливой девочкой на свете. А куклу она теперь называла Машей.

Много лет спустя Катя узнала, что таким вот образом мама хотела наказать папу – она получила письмо от подруги, в котором та сообщала, что у папы завелась любовница. Время от времени они у него заводились, но ненадолго – такой уж он был. Но тогда, в конец измотанная болезнью дочки, Люда оставила Катю у свекрови с одной целью: напугать мужа разводом и тем, что запретит общаться с ненаглядной «класавицей». Ну и с сыном, конечно.

Подробности тех дней Катина память потихоньку стерла, но момент, когда она поняла, что мама уехала, бросив ее у чужих людей – так оно и было по большому счету, – запомнился навсегда и приобрел вполне материальную форму ножа, воткнутого в спину. Именно в спину, а не в сердце. Так маленькая девочка это чувствовала и дальше жила осторожно, с оглядкой, каждый день опасаясь нового удара не от кого-то, а от мамы, и отстранение дочери от матери, сначала едва заметное и выражающееся в невинном непослушании, нежелании поцеловать маму, взять за руку, со временем превратилось в железобетонную стену, намертво вставшую между двумя самыми родными женщинами.

Но все это будет потом, а пока семья переезжала из гарнизона в гарнизон и после Кубы оказалась в насквозь пропахшем керосином Баку. Даже в метро им воняло – там везде керосином пол мыли, чтобы тараканы не заводились. И не только в метро, в магазинах и кинотеатрах тоже, и это с первого дня тревожило Катю. Тревожило потому, что в гарнизоне на Байкале от ожогов умер солдат – он постирал форму в керосине, чтобы смыть пятна краски, а когда надел, решил закурить, чиркнул спичкой – и все, нет солдата. Первые дни она пугалась любого огня – спичек, газовой плиты, все ждала, что загорится дом, мебель, но постепенно испуг прошел, а папа все чаще повторял, что вскоре они осядут. Где? Неизвестно – как судьба сложится. Но, как бы судьба ни сложилась, они будут жить в большом красивом городе в своей собственной квартире, и в этой квартире у Кати будет своя комната.

Из Баку они уехали через полгода, вернее, бежали. Только обосновались в новом гарнизоне под Харьковом – туда папу взял его друг, Иван Андреевич, начальник гарнизона, только узнали дату получения четырехкомнатной квартиры – октябрь девяносто первого, как пришел август, и папа первый раз в жизни вернулся домой пьяный и с клеткой в руках. В этой клетке сидел волнистый попугай. Увидев Катю, попугай поднял гребешок и закричал во всю глотку: «Папаша, давай выпьем!» Звали попугая Гоша, и поселился он в детской комнате. С Гошей было весело, он умел смеяться, вернее, хохотать, а папа смеяться перестал. Однажды Катя услышала разговор родителей в кухне:

– Люда, я все понимаю. Понимаю, что той страны, на верность которой я присягал, уже нет, но я не могу давать присягу два раза. Прости, родная, не могу.

Мама что-то шептала про семью, детей, спрашивала: куда теперь с ними – на улицу? Плакала, а папа больше не сказал ни слова. Через месяц папа не пошел на работу – он уволился. Витька бурчал, что теперь их вышвырнут на улицу, что квартиру не дадут и они станут бомжами. А Катька возьмет Гошу и пойдет на базар или в метро попрошайничать – мол, девчонке с попугаем дадут больше, и надо, чтобы Гоша говорил: «Подайте голодному попугаю!» Катя расплакалась и брату не поверила – папа не позволит, чтобы им было плохо, папа может все, потому что он самый лучший. Правильно сделала, потому что вдруг папа и мама перестали ссориться и в субботу вечером к ним пришел Иван Андреевич, вполне нормальный дядька, не солдафон какой-то. Он долго снимал ботинки в прихожей – эту прихожую папа шутливо называл «третий лишний», потому как в ней с трудом могли поместиться два человека. Снял, попросил тапочки, погладил Катю по голове, сказал, что она похожа на Мальвину, пожал Витьке руку, заметил, что у него уже мужское рукопожатие, отчего Витька свою тщедушную грудь выпятил колесом. Витька и Катя сидели в своей комнатушке, которую тоже можно было назвать «третий лишний», и, набросив покрывало на клетку, гадали, зачем это сам начальник к ним пожаловал, он же подписал папино заявление… Через несколько минут они услышали мамины возгласы: