Таня Винк - Забери меня с собой

– Зачем? – удивилась медсестра.

– Дочке письмо напишу, я ей каждый день пишу, она живет в Харькове. Она у меня очень хорошая…

Это письмо, самое короткое из всех, он писал долго, прерываясь из-за нарастающей боли в голове, в глазах, но написал. Как раз примчалась встревоженная Анна Ивановна, и он попросил ее это письмо отправить. Надо сказать, что Анна Ивановна невестку не жаловала, да и внуков тоже. Во-первых, потому, что Люда была из семьи непотомственных военных и Анна Ивановна называла свата, хоть никогда его не видела, самодуром. В этом было много правды: отец Люды, начальник тюрьмы, отличался непомерной жестокостью – дома установил тюремные порядки, не говорил, а отдавал приказы, бил жену и детей, коих было двое. Побьет, покуражится, потом поставит к стене всю в синяках, обливающуюся слезами жертву, положит на голову надкушенное яблоко и целится в него из револьвера. И попробуй шевельнуться! Если яблоко упадет на пол – еще один синяк обеспечен. Целится долго, а потом как бахнет! Люда несколько раз описывалась. Любил приоткрыть дверь и подслушивать, подглядывать в щель. Дети об этом знали, но виду подавать нельзя было, и они продолжали читать, играть, изо всех сил стараясь скрыть дрожь. Уже после смерти отца, окончив школу, Люда сбежала из дома, уехала из Краснодара в Ленинград, к подруге покойной бабушки, и больше ни маму, ни брата не видела. Первое время она отправляла маме письма, но ни разу ответа не получила, так что теперь у Кати с Витей была только одна, питерская бабушка, да и то условная. И еще Анна Ивановна не жаловала Люду по той причине, что у нее не было высшего образования, а это не укладывалось в голове Анны Ивановны, потому как человек без высшего для нее был чем-то вроде говорящей обезьяны. Но письмо Анна Ивановна отправила.

Катя запомнила это письмо, потому что почерк папы был каким-то другим, буквы были написаны криво, без привычного нажима. Таким почерк был у папы, когда он лежал в больнице с повреждением позвоночника, – поздним вечером, в кромешной темноте, он возвращался домой, ударился лбом о сломанную, низко висящую ветку и упал навзничь прямо на камень. Когда папу выписали из больницы, он долго ходил в корсете, кривился от боли, и Катя тайком от всех плакала и молила Боженьку помочь папе. Боженька помог – папа снял корсет, начал бегать, но вот тяжести носить ему было нельзя. Читая письмо, она чувствовала: с папой что-то не так, хотя ничего тревожного в теплых строках вроде бы не было.

Здравствуй, родная моя девочка, мой ангелочек! Часто перечитываю твои письма. Доченька, ты пишешь очень интересно, получается целый рассказ. Ты у меня талантливая, ты умница. Как твое здоровье? Не кашляешь? Одевайся тепло, береги себя, я скоро приеду и больше никогда не уеду. Скажи маме, что я купил ткань на шторы, как она просила. Еще скажи, что вчера я не звонил, потому что допоздна был занят. У меня все хорошо, бабушка здорова, передает тебе привет. Поцелуй маму и обними брата.

Любящий тебя папа. Пиши. Очень жду .

Маме он писем не писал, он ей звонил. О том, что папа в больнице, что ему повезло – рана неглубокая, только кожа рассечена и он отделался сотрясением мозга, Катя узнала от мамы и с опустошающей, леденящей душу ясностью внезапно поняла, что папа не вечен, что он может оставить ее. Что тогда с нею будет?

Папа вернулся, когда мама сажала под окнами астры. Попугай Гоша тут же предложил выпить, но сначала папа достал подарки, а потом семья села пить чай с тортом «Ленинградский». Папа из командировок всегда привозил подарки, но на этот раз Катя, получив красивую серо-красную сумочку на длинном ремешке, не радовалась, а снова тревожилась, как тогда, читая самое короткое папино письмо. Наблюдая за Витей, примеряющим куртку, она краем глаза поглядывала на папу, и ее детское сердце сжималось от нехорошего предчувствия: в папе что-то необратимо поменялось. Вроде и походка та же, и жесты, и улыбка, и наклон головы, и смех, но он стал другим, и это пугало. Пугало своей негромкой и отдаленной настойчивостью – так бы ее испугали листья, внезапно кинувшиеся к ногам в спиральном вихре ветра, мгновение назад не существующем и вдруг заявившем о себе столбом пыли. Так заявляет о себе буря, еще незаметная, но уже близкая, и перед этой бурей Катя была бессильна, ей оставалось только наблюдать за ней, как вот сейчас она наблюдала за Витей, папой и мамой. Она не могла остановить бурю, не могла изменить ее направление – она могла только укрыться от нее, чтобы и ей не досталось…

Бедная девочка еще не осознавала – она потом это поймет, – что от бури, разнесшей в клочья мир ее отца, а значит, и ее мир, спрятаться невозможно. От нее не спрятались миллионы ни в чем не повинных людей, буря эта повергла в пучину нищеты и разрухи миллионы жизней, жизней конечных, не продлевающихся по мановению волшебной палочки на двадцать, тридцать лет, чтобы наверстать упущенное. Люди жаждали счастья здесь и сейчас, а не в размытом будущем. Они готовы были своими мозгами и руками строить самое бесценное – собственный мир, счастье, семью, но им это не удалось. Им просто не повезло – они оказались в этом проклятом времени, которое вроде бы текло по своим законам, но вместе с тем ядовитым, кислотным потоком протекало через их сердца и разум.

Все чаще Миша рано утром приходил с автостоянки, на которой работал ночным сторожем, «под градусом», как говорила беременная в очередной раз дочка Исааковны, или «пьяный, как свинья», как выражалась Кузьминична. Однажды он потерял сознание и сильно испачкался, так как упал в грязь, а грязи этой в новом микрорайоне было предостаточно. Потом случилось совсем непонятное – выпил, вырубился, очнулся, – а напарник сказал, что у него припадок был, похожий на эпилептический, что его пришлось держать, так как он мог прикусить язык. Язык Миша не прикусил, но голова сильно болела и во всем теле ощущалась страшная слабость.

– Тебе, Миша, пить нельзя, – сказал напарник, – это, друг мой, эпилепсия. Мой знакомый страдает от нее, так ему даже глотка пива нельзя.

До утра Миша отлеживался в каптерке. Пришел домой, а там никого – Люда уходила на работу в восемь, Витя с невесткой – еще раньше, чтобы дочку свою отвести в садик и успеть на первую пару: они уже были пятикурсниками. Катюша в школу ушла, потому как теперь ей полчаса до нее топать. Если напрямую, по пустырю, так за пятнадцать минут можно дойти до школы, которую было видно из окна их квартиры, но напрямую – это, без преувеличения, по колено в грязи, так что Катя шла в обход и как-то сказала, что она делает семнадцать поворотов. Катюша была уже в девятом классе, а дальше десятый, одиннадцатый и медицинский институт, как мечтал Миша и обещал костьми лечь ради дочкиного образования, потому что других вариантов не было – семья оказалась на грани нищеты. Невестка же эту грань не замечала, она видела себя в изолированной квартире и грызла Витю за то, что его отец складывал денежки «под задницу», чтобы Катьку, уродину и непробиваемую дуру, взяли в медицинский на контракт, вместо того чтобы разменять четырехкомнатную на две «двушки» с доплатой. Ну и дать денег на мебель. Ирина считала придуманное ею самой обучение Катьки по контракту верхом несправедливости, потому как они с Витей смогли без посторонней помощи поступить в экономический институт на бюджетное отделение. А уродиной и дурой она называла ее по той причине, что Катя часто болела, вид имела нездоровый и пропускала занятия в школе. Но она всегда наверстывала упущенное. Бывало, пару месяцев подряд пропускала, а все потому, что совсем крохой, в возрасте шести месяцев, она простудилась в холодном поезде – переезжали в очередной гарнизон. Тогда Катя подхватила воспаление легких, такое тяжелое, что врачи сказали: она не выживет, а бабка, к которой пришибленные горем Люда и Миша повезли малышку, вообще чуть не убила словами: