Таня Винк - Забери меня с собой

– Иван Андреич, родной, спасибо!

– Спасибо, Ваня, – пробасил папа сдавленным голосом.

– Брось, Миша…

– Ну как же! – воскликнула мама. – Вы нас спасли.

– Людмила Сергеевна, это не я вас спас, это все Михаил Львович, его благодарите. Без таких людей, как он, наша армия превратится в бардак, – он шумно вздохнул, – уже превращается. Кстати, вам гараж нужен?

– Конечно, но мы сейчас вряд ли гараж потянем, – сказал папа.

– А потом тем более не купите. Вот что, это номер телефона моего хорошего знакомого, у него два гаража прямо возле вашего дома, один он сдает. Поговорите с ним, может, продаст.

– Спасибо…

Катя с Витькой переглянулись и, не сговариваясь, выглянули в коридор, а дверь в комнату родителей уже была открыта и на пороге мама топталась.

– Разве что недолго, – проскрипел Иван Андреевич.

– Конечно недолго, – затараторила мама, – полчасика… такое дело надо обмыть… Чем богаты, тем и рады. – Мама вышла в коридор, за ней Иван Андреевич и папа. – Дверь закройте! – бросила она, проходя мимо Кати с Витькой, и они испуганно нырнули в свою комнатку.

Перед сном мама рассказала, что Иван Андреевич приходил не просто так, а сообщить, что ордер на квартиру они получат в понедельник, а во вторник могут переезжать.

Частые переезды научили семью Бойко все делать быстро и слаженно, и в следующую субботу они завтракали за своим новеньким столом в собственной новенькой квартире на пятом этаже девятиэтажного дома. Здесь все еще пахло побелкой и масляной краской, и впервые в жизни эти запахи были не раздражающими, а успокаивающими и даже радующими. Запахи эти сближали, дарили надежду, что все теперь будет хорошо. Так уж устроен человек – свой дом, свои стены, своя крыша, свой коврик перед порогом, свой шум бьющего в окно дождя и свое завывание ветра в дымоходе наполняют сердце тихим счастьем. Тем самым, на котором, как на хорошо удобренной почве, пускают ростки душевный покой, любовь, надежда на добрые перемены, на прибавление в семействе. Это счастье раскручивания спирали под названием жизнь.

Спираль семьи Бойко раскручивалась медленно, так как этому мешали многие препятствия, и одно из них, довольно важное, называлось военная пенсия. В феврале, купив гараж в рассрочку на полгода (наверное, и тут без вмешательства начальника гарнизона не обошлось) и закончив ремонт в квартире, папа поехал в Санкт-Петербург, чтобы оформить пенсию. Мать встретила его приветливо, а сестра с мужем – настороженно. Почему? Да потому что Лара как огня боялась, что брат заведет разговор о квартире – все-таки Ленинград, а не какой-то там Харьков. Мол, возьмет и привезет сюда свою убогую жену и не менее убогих деток – что тогда делать? Она считала, что жить в Ленинграде – это все равно что на Олимпе, где-то рядом с богами, а пораскинув своим умишком, сообразила, что брат имеет на родительскую квартиру такое же право, что и она. Вот и тряслась Лариса, мечтающая только об одном – стать генеральшей и чтобы все ей завидовали, – над квартирой в старом доме, про которую сразу и не скажешь, что она четырехкомнатная. Герман, выросший в захолустье и яростно рвущийся к генеральским погонам, шурина тоже не любил. Не только из-за возможных посягательств на жилье, а и потому, что видел в нем то, чего в себе даже при помощи лупы разглядеть не мог, – порядочность. Казалось бы, коль разглядел в человеке такое качество, не бойся, но Герман не бояться не мог – по себе судил, и потому каждую ночь супруги озабоченно перешептывались и гадали, что теперь будет. Гадание это, мерзопакостное и бессмысленное, опустошило души Германа и Ларисы до такой степени, что они едва разговаривали с Мишей. Беря пример с родителей, Стелла тоже не жаловала дядю, а бабушка продолжала свою полусветскую-полупенсионерскую жизнь, плюя на всех сверху, потому как она действительно была сверху и в любую минуту могла выставить из квартиры и сына, и дочку с мужем. Зятя, в первых рядах присягнувшего на верность новому государству, она презирала, а сына поддерживала, потому как в ее жилах текла кровь деда, в восемнадцатом году выбравшего смерть, а не службу большевикам.

Дело двигалось медленно, деньги заканчивались, и Миша нанялся продавать газеты. Место ему отвели недалеко от дома, возле метро «Площадь Восстания», в старом районе, кишащем пенсионерами, и вскоре у Миши появились друзья-собеседники, желавшие с умным человеком поговорить «за жизнь» и про себя рассказать. Военная выправка Миши видна была за километр, покупатели проявляли к нему уважение, а дамочки строили глазки. Он тоже строил, не всем подряд, а особо интересным. Свидания не только возвращали его в те времена, когда он был тот еще ходок, – налево он всегда ходил, дивясь, почему Люда слова поперек ни разу не сказала, – а и не позволяли окончательно упасть духом.

Упасть духом было от чего – ему все чаще «тыкали» и хамили. «Тыкал» и хамил хозяин, «тыкал» кладовщик, выдающий товар, «тыкали» покупатели, а дома Лариса устраивала истерики:

– Ты позоришь нашу семью!

Мама возражала:

– Лара, друг твоего прадеда, один из князей Юсуповых, в Париже извозчиком работал и не считал это позором.

– Так пусть у себя в Харькове работает, а мне перед людьми стыдно! – Лара театрально заламывала руки.

– Вместе со спермой мужа тебе передалось его холопство, – чеканила Анна Ивановна, сверля дочь недобрым взглядом.

И Лара опускала руки, потому как знала маму, знала ее крутой нрав, а также то, что она едва терпит Германа. К тому же Лара не рассчитывала, что страна развалится, их вытурят из Венгрии и придется жить под одной крышей с мамой без перспектив на свое жилье.

Может, кому-то плевать на то, что незнакомец говорит тебе «ты», плевать на хамство, но не Мише, выросшему в петербургской семье потомственных военных, служивших верой и правдой еще царю и отечеству, и однажды он не смог не ответить на хамство.

– …Дай «Комсомолку».

– Продана.

То ли подвыпивший, то ли уколотый покупатель с пушком над верхней губой, растопырив пальцы и выпучив мутные глаза, начал качаться из стороны в сторону, как маятник:

– Слышь, ты, мудак, я не понял… Мне газету…

Монолог прервал кулак Миши. Тут же подскочил мент – он брал газеты бесплатно, – одной рукой оторвал мутноглазого от асфальта, перетащил на другую сторону улицы, что-то сказал, пинком обозначил вектор движения и вернулся.

– Миша, ты поосторожней с наркоманами, такой и заточку под ребро сунуть может. – Менту дозволялось «тыкать»: он охранял Мишу.

Заточку под ребро не сунули, но по голове дали – в суматохе, когда стемнело и из дверей метро, обтекая Мишу, повалил серолицый, уставший и торопящийся народ. Никто не остановился, когда продавец прессы, сидящий в решетчатой арке, густо увешанной газетами и журналами, ткнулся носом в столик, но вот десятка полтора газет и журнальчиков «дернули». И дергали б еще, но тут тетка, решившая что-то честно купить, увидела кровь, растекающуюся по «Мурзилке». Увидела, заголосила, примчался мент-охранник, и через два часа Миша с забинтованной головой лежал в травматологическом отделении Городской больницы скорой помощи. Придя в себя, он попросил позвонить маме, а потом принести ему бумагу и ручку.