Александра Нюренберг - Превратись. Первая книга

Конечно, Человеческое Начало в нём преобладало, но он так сжился со своим Первоначальным Обликом, что предпочитал его своему же человеческому. Заметим, что в посёлке Кропивник, как и всюду на побережье, и к этому относились лояльно. Разве что учителя местной государственной школы ворчали, что это – нехорошо, но их можно понять – в школе детишкам полагалось иметь человеческий облик, просто ради самодисциплины. Попробуй, научи их чему-нибудь, если они всё время отвлекаются. Самопревращение, непроизвольное, конечно, не наказывалось, но, иногда, вспылив, учитель, (с трудом удерживаясь, чтобы не зарычать или не зашипеть по-ящеричьи), мог осерчать не на шутку и тогда в дневничке ребёнка, рядом с портретами противных поющих морд и социальной рекламой, появлялась соответствующая запись.

– Я тебя понял. – Молвил пан Глин и приоткрыл удлиненную пасть, ощетинившуюся треугольными зубками. Это была улыбка.

С пола донёсся протяжный невежливый звук. Они взглянули на хамоватого кота, зевнувшего и показавшего такой же как, у пана Глина, набитый зубами ротик.

Взгляды их были снисходительны. Животных, как я уже говорила, любили в этом симпатичном посёлочке, любили, быть может, нежнее, чем во всём мире. В провинции умеют чувствовать, чтоб мне, говорит Надежда Наркиссовна.

Да, о животных. Их, не последовавших в своё время Новой Моде и постепенно утративших Право Выбора, считали существами, подлежащими защите, а иные зубоскалы пошёптывали, что, судя по тому, как животинки отнеслись к Перемене, они-то и есть Носители Основной Памяти.

Сговорившись с Николаем Яковлевичем, хозяйка дала понять с помощью симпатичной улыбки, что не задерживает его. Пан Глин поднялся, деликатно приподняв над ворсистым паласом кончик мощного хвоста, и потрепал кота по хребтику. Тот сонно мявкнул, намекая, что всё слышит и не спит.

Она проводила гостя в прихожую и включила лампу. Стоваттовый свет сквозь розово-жёлтое стекло абажура в виде двух гроздей муската, самого распространенного сорта винограда в этих краях, на Юго-Западе Сурьи, оттенил буро-зелёную кожу Николая Яковлевича, и он сделался болотным, загадочным. Яростно промяукал звонок, они переглянулись. Веда поспешно распахнула одну за другой две двери – зимнюю и летнюю, ибо в посёлке у всех было по две двери, причём, поминалось, разумеется, некое Счастливое Время, когда двери эти не запирались и днём, и ночью…

Прелестный сервал, огромный, но стройный, с тёмной бархатной шерстью, вступил в коридор и тотчас, вытянув лапу, звучно вылизал её.

– Адов хомяк! – Услышали Веда и гость резкий мелодичный голос. – Ни одного фонаря от поворота на Ореховку!.. чтоб ему тапочки ночью не найти. Ай-я!

Пан Глин потупился, чтобы не рассмеяться – сервал имел в виду ни кого иного, как самого мэра.

– Здравствуй, Николай. – Поздоровался сервал и поднялся, взгорбив спину: стало лучше видно, какой он захватывающе крупный.

Шерсть его блестела – каждая шерстинка была окружена сиянием.

– Не беспокойся, рыбка, я не промокла. – Обратился он к дочери, заботливо коснувшейся бледными пальцами лоснящейся холки.

Тем не менее, сервал встряхнулся, поставил дыбом великолепные уши, и огненные фосфоресцирующие брызги осыпали пуфик, обтянутый зелёным сукном, а заодно, и гостя с Ведой.

Пока брызги опадали, привлекательное и страшное тело хищника будто стёрли из воздуха, одновременно продолжая рисовать другой портрет. Тоненькая высокая женщина в каштановой шубке, усевшись на пуфик, носивший следы проявлений энергической натуры кота, принялась весело стаскивать сапожки из тонкой кожи, продолжая низковатым голосом рассказывать о Службе – сегодня была предпраздничная – о погоде, о проклятом мэре, который так и полез первым к благословению, а батюшка еле слышно зарычал – впрочем, это, может, оттого, что опять о. Деметрий забыл очки в своём «пиратике»…

(Извольте заметить, что мэра в этих краях называют не иначе, как «головою» и не потому чтобы голова его была больше обычного. Скорее всего, жители Юго-Западного Побережья хотели этим сказать, что избранник их будет всему голова и распорядится всем лучше прочих. Но мы будем называть его мэром – по-столичному.)

– Так что мне самой расхотелось. – Заметила она, смеясь, по поводу благословения.

В некотором роде манеры у Надежды Наркиссовны были не лучше, чем у кота. Но так она хороша, так мила в этом своём венце коротких кудрей цвета спелого каштана, что Николай Яковлевич почитал себя польщённым, а не оскорблённым прилюдным сниманием сапог и шуточками насчет власть имущих, поставщиком коих (взять хоть бедного богатого голову, и, кстати, вовсе не хомяка) он являлся бессменно.

– Итак, во что нам обойдётся премудрость твоего папеньки? – Спросила Надежда Наркиссовна, вбрасывая сапоги в гардеробную, купленную у того же пана Глина, и пышно именуемую зачем-то «Заветный уголок».

Она обернулась через плечо, густые и жёсткие ресницы полуприкрыты, взгляд – остаточные эманации сервала.

Пан Глин, успевший так же из вежливости принять свой человеческий облик, торопливо, обдёргиваясь в костюме как ворона, промямлил, что об этом рано говорить.

– Когда вы, Надежда Наркиссовна, с Ведой Львовной сочтёте, что шкафы не вызывают нареканий… – Он помолчал. – Опять же, а вдруг на складе не будет того, что надобно.

– Всё у тебя есть. – Фамильярно оборвала Надежда Наркиссовна, пока он, вытянув коротенькие руки в лоснящихся нарукавниках, помогал ей сбросить шубку.

Она находила, что Первоначальный Облик мебельщика Коли удачнее. Слава четырём стихиям, мать Веды не была жестокосердна и никогда бы не позволила себе зря обидеть кого-нибудь. (Надеюсь, вы обратили внимание на одно коротенькое слово.)

– Ты вроде Золотой Собачки, которой поклоняются дикие кошки: её никто не видел, и сами кошки тоже, но она есть. – Прибавила она двусмысленную похвалу.

Обувая изящные ножки с узкими ступнями в босоножки из Синюхэчжоу, она бесцеремонно оглядела небольшого и ладного Пана Глина. Скуластенькое, как кислое яблочко, лицо его изобличало, тем не менее, натуру, не страдающую свойством яблоневого дичка. Был он хитроват, но не подхалимничал. Не лгал никогда, любил анекдоты самого высокого качества и читал только классическую литературу.

Кроме того, он работал правительственным агентом. Так считали жители городка, хотя потребуй у них кто-нибудь доказательств, ничего кроме манеры полуящера изредка выпускать на тонкие губы улыбку, за которой не следовало никакого объяснения, они не смогли бы предъявить.

Перед тем, как уйти, Николай Яковлевич оглядел стены.

– Здесь бы можно картину… м-м-м. – Молвил он. – Повесить, это самое.