Александра Нюренберг - Превратись. Первая книга

Веда вспомнила, что он ей когда-то говорил: «На истинной картине непременно должны быть Небеса, Лес и Водоём».

Николай Яковлевич чуть ли не застенчиво улыбнулся.

– Да… Водоём, это уж так, Ведушка.

Веда сложила ладони и потупила свои нехорошие глаза.

Когда визит был кончен, и обе двери захлопнулись за мебельщиком, Веда обнаружила, что Надежда Наркиссовна, блестя синими узкими глазами и размахивая полами пурпурно-золотого халата с меховыми опушками по воротнику и рукавам, скрылась в ванной.

Отличной ванной комнатой, ради которой в своё время перестроили всю квартиру, всегда хвасталась Надежда Наркиссовна, только расстраивалась, что до ужаса поцарапана эмаль.

Впрочем, расстройство это было несколько преувеличенного и декоративного, осмелюсь заметить, свойства. Скорее, имелось в виду, что отделанное розовым в корабликах кафелем до самого потолка, с необычно длинным ложем собственно ванны, это прозаическое помещение дорогого стоит, также как, сетуя, что у Веды Львовны зубы великоваты, она заставляла заметить тех, кто не заметил этого раньше, что зубы дочери в улыбке очень хороши.

– Зубная щётка вытерта до того, будто ею пользуется страшный зверь. – Со вздохом говорила НН.

В прихожей слышался приятный шум. Мамочка пустила набираться ванну и тут же выскочила ставить чайник. Так как вода предназначалась для дочери, то Веда Львовна без колебаний узурпировала это приватное помещение.

Вода была ниже комнатной температуры, но это не смутило храбрую Веду.

Надежда Наркиссовна заглянула, сначала деликатно прокричав:

«Ты без штанов, дорогая?» И тут же её тонкий силуэт показался за прозрачно-непрозрачной занавескою с нарисованными рыбками, водорослями и прочим.

– Я так и знала, что ты жаждешь пополоскать свою старую шкуру. – Ласково сказала Надежда Наркиссовна, бросив на раковину свежее полотенце, о котором, конечно, не позаботилась Веда.

За двигающимися от пара рыбками угадывалось смутное шевеление. Послышался странноватый лязгающий звук, а затем нечто вроде сдавленного негодующего смешка. Очевидно, это и был ответ на реплику Надежды Наркиссовны.

Потуже задвинув занавеску, чтобы вода не забрызгала пол, заботливая мама просочилась вон из ванной вместе с полоской банного туманца.

В прохладной прихожей она остановилась и, думая о чём-то постороннем, рассеянно прислушалась к тому, что происходит за дверью.

Там громко плескалась вытесняемая вода, и время от времени что-то ударяло с таким шумом, будто чем-то вроде невыкрученного белья колотили по бортику ванной.

…Занавеска чуть приотодвинулась. Семиметровая с великолепным плавником, чётким, как на уроке геометрии, тёмно-золотая акула почти неподвижно лежала в узком пространстве сразу сузившейся ванной. Хвост не помещался, несмотря на то, что эта впечатляющая купель была сделана на заказ. Рыба почти не шевелилась, тонкая струйка прохладной воды лилась на острую чешуйчатую плоть. Плакоидные страшные чешуйки тёрли бока ванной, сдирая эмаль.

Домик, в котором началась эта история, если применить к нему мерку человеческой жизни, был ещё не стар, а по законам собственного семейства, так и вовсе почти дитя. Тем не менее, он успел обзавестись своей историей и странностями.

Вообще, он выглядел забавным, под остроугольной крышей, с окошечком для домового. В укромных уголках его украшали колыбельки земляных ос, обновляемые каждое лето. Таким образом, осы вносили свой посильный вклад в обогащение интерьера.

Стены дома в своё время возвели из нераспространённого материала – ракушечника, и самые натуральные ракушечки иногда встречались гражданам во время ремонта. Зато в квартирах имелись балконы. (Они чем-то напоминали осиные колыбельки.)

Балкончик, принадлежавший семье удалившегося за Стену лётчика, располагался особенно удачно. С него виден почти весь посёлок, кроме северных скал и шоссе, уводящего взгляд прочь с такой скоростью, что водители машин невольно и невинно её нарушают.

Тот, кто шёл бы по улицам посёлка ночью, видел бы, как мелькают огоньки – и разобрать, где огоньки машин, а где обыкновенные, бродячие, с Болот, не представилось бы ему возможности.

Что же касается всех остальных сторон света, то на Востоке располагалась чуть наклонённая и наполненная в незапамятные времена гигантская чаша с морскою водой, из неё выкатывался в назначенное время на небо Орс, сперва красный и большой, и, лишь спустя пару минут принимавший более традиционные размер и окраску.

Он, как и повелось, катился по небу к Западу, где среди мирных зелёных и коричневых, необыкновенно приятных холмов и находил вечернее упокоение. Бывало, и часто, что он принимался гнаться за бледной Бриджентис, ежели той припадала охота взойти на небо с утра раннего, или припоздниться с заходом в утренний предрассветный час, когда она повисала прямо в окне Вединой комнаты и была какая-то чуждая, и ближе, чем обычно. Казалось, что эта монументальная монета блёклого золота вот-вот вкатится в призывно распахнутое окно красавицы.

Старинная картинка в рамке на песочных обоях, изображающая бой двух чудовищ – косматого и чешуйчатого – в лучах Бриджентис выглядела новенькой, налакированной. Лохмач, в котором угадывался исполинский медведь, был смертельно ранен противником и умирал.

На следующее утро после посещения мебельщика было прохладно, розы крепко спали и не думали распускаться, в посёлке сильно пахло морем.

Мэр ещё почивал на кровати «Королевский приют», блаженно поджимая и распуская коготки на сладко натруженных лапках, а прочие горожане – кто ставил на конфорки джезвочки с холодною водой, кто уже пил этот волшебный напиток забвения – кофе – из излюбленных в посёлке двудонных бокальчиков, которые спустя семь с лишком тысячелетий после известных событий в Атлантиде и почти двадцать после описываемых здесь, как я предполагаю, воспоёт красивый и добрый старик, лучший из романистов.

Весь великий материк Гиперборея в этот час пробуждался и ждал, когда вторая Гостья, маленькая Сестричка Бриджентис появится из блестящих облаков, густо роившихся в тысяче километрах над поверхностью металки, и всегда сопровождавших восход этого забавного небесного тела, не имевшего названия.

Ведьма не может умереть, пока не найдёт себе замену.

Ведьма умирала. Она изо всех сил звала, но ответа не было. Она не выглядела старой, не выглядела и молодой. Волосы её так были белы, что никто – и сама Бриджентис не определила бы, пожалуй, – результатом чего явилась эта белизна – неуёмного применения некачественных косметических средств или же то был естественный ведьмин цвет.