Александра Нюренберг - Превратись. Первая книга

Чертенятки – маленькие, хорошенькие, вроде кипарисных мартовских шишечек – уже вовсю суетились возле церковного крыльца. Они осмеливались залезать даже на нижние перекладинки ограды. Нет, малыши понимали прекрасно, что дальше их не пустят, просто не могли устоять перед искушением – невероятно смешное делалось что-то с их пушистой шкуркой. Несильный разряд, вроде электрического, пронизывал их до самых хвостиков. Разумеется, ничего более серьёзного им за нарушение дисциплины не грозило – уж больно малы.

Черти постарше в такие дни даже не показывались возле церкви. Только один толстый рогатый старик с большим мохнатым животом мог позволить себе постоять за кипарисами над морским обрывом и краем припухшего глаза иронически поглядывать за левое плечо. По правде говоря, он мог позволить себе и больше – старость почитают в Сурье. Даже в песне поётся: «Старикам везде у нас почёт». Опять же, не все поощряют ноне старые песни, хотя на смысл никто, помнится, не покушался.

Толстяк даже мог издалека шапочно и тоже неуловимо иронически раскланяться с уборщиком прицерковной территории. Ирония, заметим, была обоюдной. Мало кто знал, (а в посёлке, полагаю, не знал никто), что уборщиком служит человек некогда известный… очень даже известный.

Считалось, что он вроде как пропал после того, как общественность установила один не то, чтобы неприглядный факт из его биографии, просто после установления сего факта порядочный человек должен был бы каким-то образом и с помощью избранных методов позаботиться о том, чтобы поскорее перейти в миры иные, нам мало известные. То бишь, в просторечии выражаясь, накинуть галстук, прижмуриться, сделать дырочку, иначе говоря, удалиться, ещё же проще – удавиться, застрелиться или ещё как-то сократить дни свои, дабы не покрыться позором в глазах окружающих.

Уборщик (то есть, тогда-то он уборщиком не был) не счёл приемлемым соблюсти приличия. (Он вообще был человек бойкий и не склонный к различного рода колебаниям, это было известно по всей канве его жизни и ежли ему предлагали что, он брал, а то и не предлагали – а он тоже брал, если, конечно, никого поблизости не было.) Речь, помилуйте, не о воровстве… Орс упаси. Ну, да это совсем другая история и ни к чему сейчас отвлекаться.

Так вот, рогатый старичок здоровался, соблюдая приличия, и наш уборщик – тоже, и тоже почтенный, хотя, несомненно, более благообразный. Он и в миру, до исчезновения считался красавцем писаным, что, впрочем, не довольно большая редкость среди людей его первоначальной профессии – так вот, наш уборщик кивнул чёрту, щуря глаз и покуривая. Стал-быть, он стал более чувствительным к приличиям? Должно быть.

Метла его давным-давно была прибрана в специальное помещеньице назади церковных служб и магазинчика, где продавались умные книги и священные изображения. Сам он, выполнивший свою работу, мог мирно посидеть на парапетике – к морю он никогда не подходил, считая – он даже высказался на сей счёт – его слишком спокойным, лужа, да и только. То ли дело – река. Река движется, унося очень быстро и предметы, и растворяя жидкости, и паруса скоро гаснут за излучиной.

Итак, старцы обменялись кивками, и рогатый, опершись острым волосатым локтем на бут низкой стены над морем и поглядывая на чудный свет, расстилавшийся над блёклой водой, краем глаза косился на малышей, всё веселей атакующих витую церковную ограду. Это объяснялось тем, что народу всё прибавлялось, близилось время службы. Крохи с противным визгом кидались, оттопыря хвостатые задики, на завитки ограды и с обморочным писком отлетали прочь, как гуттаперчевые.

Вреда деткам никакого, ограде тоже, и всё же старый бес, повинуясь помянутым правилам приличия, будь они неладны, изредка покрикивал на поросят. Собственно, это и есть, так сказать, приличный повод гулять по набережной и любоваться закатом над морем.

Что может быть прекраснее деда, старого мудрого существа, исполняющего свои извечные дедовские обязанности? Что слаще этих окриков жизни пожившей – маленьким неумным жизням, готовым на любую опрометчивость? Ему же только и надо – погулять, неспешно цокая заскорузлыми сбитыми копытами по своему потаённому маршруту – вдоль обрыва над морем, мимо белого с золотом и лазурью здания со знаком Орса, под чёрной густой и сладкой сенью восхитительных деревьев – кипарисов. Полно, да деревья ли они? Думал иногда рогач и благодушно строил предположения о происхождении этих вечных дуэлянтов, красавиц горянок с гордыми головками, укутанными в непрозрачные покрывала.

Земной его ровесник следил небольшими зоркими глазами в жёстких ободках чёрных ресниц, за чертятками и рта, тонкого, твёрдого, не раскрывал. Он вообще теперь мало говорил. Он и раньше говорил немного. Друзья и почитатели полагали, что это свидетельство его глубокой мудрости, враги и клеветники – что он «боится проговориться». По их мнению, тайна, которую он носил при себе, как преступный солдат носит ужасный трофей, настолько угнетала этого человека, что из-под красивых светлых усов его всякую минуту могло вырваться истерическое признание – знай, послеживай, не пропусти.

Некоторые думали уже, что он выдумка и его не было никогда.

Но заблуждались те, кто так думал. Он был. Вот он, вот он – сидит на парапетике в прибрежном городке на южной границе Сурьи, сидит и смотрит на чертенят-младенцев, по детской невинности греха егозящих в преддверии хорошей старой церкви, где на клиросе пахнет ладаном и волной морской, сидит – и не думает ни в чём признаваться.

Несомненно, кто-то из гадёнышей давно себе придумал и держит в своей шишкастой головёночке мыслишку, как бы проехать «туда» на платье кого-либо из прихожан либо прихожанок.

Уборщик прикрутил в смолистых пальцах, искривлённых из-за многописания в своё время, когда обещалки были грубы и просты, очень дешевую сигарету и, с удовольствием прикусив в белых славных зубах крупиночку горчайшего табачку, так и увидел – эге, вот у этого, покрупнее прочих, с припухлостями рожек, с поджарым задком – так и дрожит внутри эта мыслишка, ну, совсем, как бедолажкин хвостик.

Пока уборщик наблюдал за малышом, за ним самим наблюдали со здоровенной ветки вековой сосны, одетой в великолепную блестящую шубу и расположенной шагах в десяти от церковного двора выше по трассе.

Уборщик поднялся с парапета, отряхнул одежду – старенькую и похожую на военную форму выдуманного или забытого государства. Он огляделся – люди стояли кругом с разнообразным хлебом, один молодой муж открывал бутылку местного, но ценимого даже в столице Сурьи, далеко отсюда, вина… Винтообразно срезав утренний свет Орса, засиял штопор. Сегодня праздник, люди хотят, чтобы батюшка благословил их еду и питьё. Среди них чёрными запятыми встревали чертятки, гармонично деля на неравные доли мир и благодать причастных оборотов мужнина бормотания и повелительного наклонения жён.