Анна Дубчак - Ева и ее мужчины

Прошло еще несколько дней, и Ева поняла, что звонок Бернара — звонок любопытства — был случайностью, как была случайна и их встреча. Однако ей хотелось повидаться с Глебом Борисовичем, чтобы лишний раз поговорить о Бернаре. Откуда они ехали на электричке и зачем им понадобилось забираться к ней на балкон? Когда она задала Фибиху этот вопрос, профессор рассмеялся:

— Мы возвращались с моей дачи. Я, старый кретин, потерял там свой ключ… Мы опоздали на восьмичасовую электричку и уехали уже на последней. Стали подходить к дому, заметили лестницу, а так как мы были изрядно в подпитии, то нам показалось, что стоит забраться на ваш балкон, как оттуда мы, подняв лестницу, перекинем ее на мой, и я спокойно влезу к себе через форточку, благо она у меня большая. Но уже на лестнице я протрезвел. Бернар отговаривал меня, предлагал поехать к нему в гостиницу и переночевать там, но я же упрямый…

— А что это за кассета, которую он оставил Елене Дмитриевне?

— Так это он ей сначала оставил? Теперь понятно… А он звонил мне на дачу и спрашивал, получил ли я ее. Я, понятное дело, ответил, что нет. И тогда мы договорились встретиться с ним на вокзале, чтобы поговорить. Эту кассету возвратил мне мой коллега из Сорбонны, его друг Клод Пейрар. Он пишет работу по саранче… Ну, это вам, Ева, неинтересно. Словом, мы встретились, он толковал мне о соседке, но я думал, что это вы…

А дальше вам уже известно. Мы приехали ко мне на дачу, пообедали там, выпили… Признайтесь, вы пришли не за этим?

Ева пожала плечами. Ее трудно было смутить.

— Он звонил вам?

— Не знаю, может быть… Как-то вечером, когда я возвращалась из гостей, телефон просто разрывался от звонков, но, когда я подошла, было уже поздно… Зачем вы дали ему мой номер?

— Он попросил, а я не смог ему отказать.

— Кто он? Чем занимается? Расскажите мне о нем, Глеб Борисович.

— Кажется, он математик. Я был у него дома, в Париже, он живет недалеко от площади Вогез.

— А что он делает в Москве?

— Навещает друзей, отдыхает. Ему нравится Россия. По-моему, он наполовину русский.

Я думал, вы успели поговорить об этом, пока я ходил за водкой… Помните, я дал вам целых двадцать минут!

— Напрасно. Каждый из нас живет своей жизнью. Он женат…

— Это ни о чем не говорит. К тому же я ни разу не видел его с женой. По-моему, они живут каждый сам по себе. Но советую вам в следующий раз добежать до телефона… По-моему, Бернар думает о вас.

Ева вышла из квартиры профессора подавленной. Она узнала главное — Бернар женат.

И вообще, какое ей дело до него! Уехал он — и хорошо. У нее есть Вадим.

Вечером к ней снова заявился Гриша Рубин.

— Слушай, он там, внизу, — сказал он серьезно, и было видно, что он трезв как никогда.

Ева, нацелив на пего кисти, зажатые между пальцами, в недоумении пожала плечами. Выглядела она крайне утомленной, ей эти дни хорошо писалось, она даже забывала про еду.

— Тот коллекционер, о котором я тебе говорил.

— Мне не нужны никакие коллекционеры.

Я не собираюсь продавать свои картины.

— А зачем же ты их, черт возьми, пишешь?

Чтобы раздаривать своим друзьям-алкоголикам типа Драницына? Ты знаешь, за сколько баксов он загнал твои «Настроения»?

Ева ахнула:

— Ты нарочно говоришь мне это… Он не мог.

— Ты живешь в замкнутом пространстве, вернее, даже не живешь, а прозябаешь… Что ты видишь, кроме своей вонючей мастерской?! Продай с десяток картин, посмотри мир, поработай в Италии, во Франции, в Швейцарии, а чем, тебя не устраивает пленэр в Голландии? Ты молодая баба, пользуешься бешеным успехом у мужиков, а живешь, как монахиня!

Кого ты ждешь? Чего ты ждешь? Тебе что, нужна выставка в Третьяковке, Русском, Пушкинском? Что тебе вообще нужно? Ты за один сегодняшний вечер сможешь заработать столько, что этих денег хватит на то, чтобы выставляться на Крымском валу в течение пяти лет!

— Не ори на меня! Как ты не понимаешь, что мне трудно расставаться со своими работами. Мне тяжело.

— Неужели надо обязательно голодать, чтобы решиться на такое? Ты мыслишь не теми категориями. Продавать свои картины — это нормально. Даю тебе пять минут.

— Откуда у тебя такая уверенность, что твой коллекционер непременно у меня что-нибудь купит?

— Он видел твои работы.

— Не правда.

— Я сфотографировал их тогда. Это я сюда поднимался по лестнице. И решетку на окнах два месяца назад снял тоже я. Она в моем гараже. Можешь убить меня. Но интуиция и опыт говорят мне, что ты должна жить иначе. Ты каждую зиму ездишь на чужие дачи, чтобы писать пейзажи, словно у тебя не может быть своей дачи… Ты просто не знаешь себе цену. Очнись, тряхни своей головой, приди в себя, вспомни, что ты женщина… Брось своего адвоката, он по сравнению с тобой ничто… Те деньги, которые он тебе дает, ты можешь заработать за пять минут… Ева, я обещаю тебе, что, если ты сейчас откажешься, ноги моей больше здесь не будет. Решай.

Стало очень тихо. Ева слышала тяжелое дыхание Гриши, он весь взмок, доказывая не правильность ее образа жизни, и вряд ли сейчас он думает о своих процентах. Она давно знает Гришу: многое он делает для души. Вот и сейчас он пришел только ради нее. Трезвый.

— Посмотри, у меня лицо не в краске? — Она придвинулась к нему и поцеловала его в щеку. Необычайная легкость охватила ее, когда она представила вдруг, как резко может измениться ее жизнь. Обманчивый ветер перемен коснулся ее лица. — Ладно, зови своего коллекционера, — выдохнула она. — В конце-то концов мне надо освобождать мастерскую.

Столько уже накопилось, а я все пишу…

Коллекционера звали Майкл Роберте. Он ни слова не знал по-русски. Они разговаривали с помощью Гриши. Едва этот худенький светловолосый американец вошел в мастерскую, как Ева сразу же поняла — он знает, что ищет. Выбор был сделан, он остановился напротив полотна «Желтые цветы», написанного в сюрреалистическом стиле.

Гриша вывел Еву на кухню.

— Я не поняла: он что, берет всего одну картину? Ты же говорил обо всех? Ты разыграл меня? Ради нескольких долларов ты мучил меня здесь полчаса!

— Спокойно, птичка. Я сделал тебе такую рекламу, что твои «Желтые цветы» уйдут сейчас за пять тысяч баксов. Тебя устраивает цена?

Она широко раскрыла глаза: пять тысяч долларов!

— Устраивает. Десять процентов — тебе…

— Никаких процентов. Он платит шесть тысяч, тебе пять, мне одну. И решетка на окна за мной. А ты в течение недели уезжаешь отсюда, идет? Куда хочешь, пользуйся моментом… — Гриша волновался, пот горошинами катился по его круглому полному лицу.

Они ушли, забрав картину. Ева почувствовала, что чего-то лишилась, ей было даже немного больно, но на кухонном столе лежали пять тысяч долларов.