Яков Шехтер - Каббала и бесы

В немалой степени это объясняется тем, что сам образ жизни еврейской ортодоксальной семьи строится так, что дети редко становятся свидетелями самых невинных проявлений нежности в отношениях между родителями, подчиняющими свою жизнь строгим требованиям религиозного закона.

Описания процедуры выбора невесты, помолвки и свадьбы у Шехтера, как всегда необычайно, скрупулезно точны, как точны и его описания, касающиеся пробуждения столь долго дремлющей чувственности героя – начиная с желания коснуться пушка над верхней губой невесты. Но, увы, этой чувственности так и не суждено проснуться и перерасти в подлинную любовь и привязанность к жене из-за той трагедии, которая постигает беременную Эстер во время подготовки дома к празднику Песах («еврейской Пасхи»). Внешняя непривлекательность окончательно отталкивает Эльханана от жены, так как подлинной духовной близости ни за время их короткого знакомства до свадьбы, ни за столь же короткий срок их супружества между ними не сложилось.

Самое страшное заключается в том, что трагический инцидент с Эстер является, очевидно, следствием тайного желания Эльханана свести «стыдные» супружеские отношения с женой к минимуму. Таким образом, Шехтер как бы вновь напоминает о том, что наши мысли и побуждения имеют тайную силу и не всегда их реализация Б-гом является благом для самого человека. Они ведь могут осуществиться и самым страшным, трагическим образом. Еще более подробно писатель ведет об этом разговор в рассказе «Святая»…

Однако и после того, что произошло, верный своему долгу перед Б-гом, Эльханан продолжает жить с женой и даже соблюдать, пусть и по минимуму, свои супружеские обязанности. И когда, оставшись один в синагоге, Эльханан шепчет Творцу о своей любви к нему, он, безусловно, говорит правду – все, что он делает в своей семейной жизни, он делает исключительно из любви к Нему и стремления выполнить Его волю. Однако эта преданная любовь к Всевышнему не только не внушает благоговения или уважения, но и пугает и отталкивает. Да и та ли это любовь, которой ждет от нас Б-г?!

Ответ на этот вопрос, впрочем, остается открытым. Писатель, похоже, сознательно уходит от него, предоставляя читателю абсолютную свободу в его поисках.

Хлопок одной руки

Как известно, притча, или, точнее, коан о «хлопке одной ладони» стала для европейцев одним из символов дзэн-буддизма. Я не исключаю, что в данном случае Шехтер решил немного поиграть не на «своей» территории и обратился к символам и образам другой национальной культуры для того, чтобы заставить читателя задуматься о «беззвучном звуке» как наиболее полном выражении погруженности своего героя в самого себя.

Однако все можно истолковать и гораздо проще: так же, как невозможен хлопок одной ладони, так невозможно и найти выход из той жизненной коллизии, в которой оказался герой рассказа.

В принципе, это один из самых «прозрачных» рассказов во всей книге. Не нужно быть знатоком иудаизма, чтобы понять: речь идет о любви главного героя к дочери того самого раввина, с которого начинается повествование. А его молодой учитель Элиэзер и есть тот самый молодой раввин, тайную любовь к жене которого он проносит через всю жизнь.

Более того, с годами, чем больше эта девушка, а затем замужняя женщина становится похожа на свою мать, любовь героя к ней усиливается, и это, в свою очередь, приводит его к пониманию того, что «под любовью к дочери раввина таится другая, ужасная, невозможная страсть, о которой я не то, что говорить – думать боюсь».

И вновь понятно, о чем идет речь: героя страшит мысль, что на деле его влечет не к дочери старого раввина, а… к его жене, раббанит Рохл. Сама эта мысль и в самом деле является для него невыносимой: с точки зрения иудаизма, страсть к чужой жене является величайшим грехом и преступлением. В случае, если речь идет о дочери раввина, у героя есть чем оправдаться перед людьми и даже перед самим Богом: он полюбил ее еще тогда, когда она была девушкой. Но если речь идет о раббанит Рохл, то это означает, что он с самого начала влюбился в замужнюю женщину, чужую жену! Причем жену своего духовного наставника, человека, столь много значащего в его жизни!

Ясна и внешняя фабула рассказа: герой остается один в синагоге и вследствие испытываемых им нравственных мук и раздвоения личности, начинает рассказывать сам себе то, что, возможно, все эти годы от себя утаивал, прятал глубоко в подсознание. Во всяком случае, Элиэзер на его вопрос о том, почему он отпаивал его водой, отвечает, что как же еще он мог поступить, войдя в синагогу и увидев, что его ученик и родственник (а Элиэзер, как выясняется по ходу рассказа, является еще и братом жены героя) оживленно беседует с самим собой?!

Но в том-то и дело, что это герой рассказа уже и сам понял. Его интересует другое: слышал ли Элиэзер, О ЧЕМ ИМЕННО он говорил сам с собой? Понял он или нет, что объектом тайной страсти, мучающей его ученика, друга и родственника, является его, Элиэзера, жена?! Поэтому-то перед ответом Элиэзера следует внешне вроде бы совсем излишнее пояснение: «Мы с ним откровенны, как никак, он мой близкий родственник – брат жены. Я не стесняюсь задавать прямые вопросы, а он не боится отвечать».

Но на этот раз Элиэзер отказывается быть откровенным.

Однако из того, что по дороге домой он ни с того ни с сего начинает рассказывать о своей семейной жизни и о том, что ему приходится совсем нелегко с женой, о том, как мелко выглядят наши страсти и пристрастия на фоне глобальных исторических и Божественных процессов, становится ясно, что он отнюдь не сразу подал стакан с водой главному герою. Какое-то время Элиэзер, очевидно, стоял и вслушивался в его откровения.

И судя по тому, что рассказчик отнюдь не спешит после молитвы к своей молодой жене, а предпочитает остаться наедине с книгами, можно предположить, что в браке его удерживает не любовь, а чувство долга, и супружеские обязанности где-то даже тяготят его – как, впрочем, и многих других ортодоксальных евреев в рассказах Якова Шехтера. И жена, по-видимому, давно уже обо всем догадалась (не случайно в рассказе не раз подчеркивается о том, как она умна) и, сохраняя ровные, почти деловые отношения с мужем, все равно продолжает ждать его поздних возвращений из синагоги…

Если бы речь шла о каком-нибудь другом писателе, а не о Якове Шехтере, то мы могли бы ограничиться всем вышесказанным и поставить точку. Однако, памятуя о неразрывной связи творчества писателя с мистической стороной иудаизма, невозможно не задаться вопросом о том, кто же все-таки такой был тот самый незнакомец, сначала заговоривший с героем повествования о Талмуде, а затем начавший рассказывать ему о тайной стороне «своей», а точнее, его собственной личной жизни?!