Мария Барыкова - Тайна семейного архива

Оставив ее в просторных сенях, розовая женщина куда-то ушла и вернулась в большом клеенчатом фартуке, с кудрями, убранными под диковинную, грибом-сыроежкой нависшую резиновую шапку. Взяв Маньку за руку, она потащила ее куда-то вниз, откуда раздавалось мерное глухое гуденье. «В подвал тянет! – охнула Манька. – Сейчас разрежет на кусочки или сразу на крюк!» Но здравый крестьянский толк говорил ей, что вряд ли тут же будут резать товар, за который, как она видела, было отдано несколько бумажных денег. Она заискивающе взглянула в лицо немке, ставшее совсем простым без золотых локонов, но та, по-другому истолковав этот взгляд, остановилась и приложила палец к высокой груди:

– Фрау Хайгет. Фрау Хайгет. Ляйтерин. – И пальчик уперся в острые девчоночьи ключицы.

– Манька.

– Ман-ка? – как-то удивленно переспросила хозяйка, и девочка, как перед школьной учительницей, постаралась исправиться:

– Марья, Марья Федоровна Костылева…

– Марья? А, Мария! – лицо фрау Хайгет просветлело. – Мари. Марихен. – Пальчик снова постучал по плечу. – Ма-ри-хен. – И Манька поняла, что это будет ее новое имя. «Ничего, вроде и похоже. А то назвали бы какой Жучкой!» И страх почему-то уменьшился. Тем временем хозяйка привела ее в просторный подвал, где плавал серебристый густой пар, и принялась стаскивать с девочки платье. «Пфуй, пфуй!» – приговаривала она, брезгливо отодвигая ногой одежду, казавшуюся Маньке на удивление хорошей. Вскоре она оказалась в большом белом каменном корыте, полном радужной пены. Манька ежилась, закрывалась, но фрау силком усадила ее и стала тереть чем-то мягким. Затем промыла легкие русые волосы, окатила ледяной водой, и Манька вдруг оказалась с головой укрытой тяжелым, пушистым, белее пены полотенцем. А хозяйка уже протягивала нечто невесомое и дрожащее, как бабочка-лимонница.

Холодея от немого восторга, Манька натянула шелковые трусики, ничуть не огорчившись, что утонула в них, потом длинную батистовую рубашку, потом платье из яркой цыплячьей фланели и кожаные, совсем новые тапочки. Держась за платье и не веря такому повороту событий, девочка покорно шла за фрау Хайгет по круглой лестнице, пока не оказалась в узкой комнатке с высоким окном. И здесь царила неправдоподобная белизна. Несмотря на лето, тихо гудела белая кафельная печь, белела подушками низкая кровать, белой курицей растопырился столик с тремя зеркалами, и белым яйцом пузырил свои бока фарфоровый рукомойник. Хозяйка нагнулась и вытащила из-под него чуть голубоватую, как снятое молоко, красивую вазочку. «Пи-пи» – строго сказала хозяйка, и Манька с ужасом увидела, что такую красоту ставят под кровать. «Глупости, – подумала она, не представляя, как можно сделать что-то в вазу, – и не так терпела.» А когда оглянулась, в комнате уже никого не было. Несколько минут Манька стояла не шелохнувшись, опасаясь сделать даже шаг к манившим ее зеркалам, но, видя, что никто так и не возвращается, осторожно приблизилась к столику. На нем лежали два гребня, частый и редкий, малюсенькие ножницы, неизвестно для чего предназначенные, какие-то пузырьки и пилки, от которых девочке стало не по себе, и она отошла к кровати. Воровато провела пальцем по туго накрахмаленным уголкам и с удивлением обнаружила, что кровать летом застлана пуховой периной, да не одной, а целыми двумя. Не веря своим глазам, она полезла проверять, но на лестнице послышались шаги, и Манька отскочила. Фрау Хайгет внесла поднос, накрытый салфеткой, поставила на столик и после секундного колебания принесла откуда-то стул.

– Марихен, ис! [19]

Манька вздрогнула, но, как лисенок, проскользнула к подносу и стала проворно пальцами хватать тонкие длинные макароны.

– Пфуй! – раздался нервный голос хозяйки, и Манька получила ощутимый удар по рукам. Слезы тут же полились по ее загорелым впалым щекам. «И то правда, нелюди проклятые!» – всхлипнула она, а хозяйка, одной рукой взяв ее за подбородок и строго глядя в глаза, другой уже надевала ей на шею салфетку и вкладывала в дрожащие пальцы вилку. – Эс ист орднунг! [20]– и зачем-то сняла салфетку и отобрала вилку. – Нох айн маль! [21]

И тут Манька вдруг поняла, чего от нее хотят. Она ловко засунула за воротник салфетку, аккуратно взяла в руки вилку и подняла глаза, ожидая одобрения.

– На, гут! [22]– кивнула хозяйка, дождалась, пока Манька доела, опустила занавеси, показавшиеся смертельно черными на фоне белой комнаты, включила розовый цветок над изголовьем и, указав на постель, вышла. Девочка услышала характерный скрежет в замочной скважине и ей показалось, что ключ повернули прямо у нее в сердце.

С наглухо зашторенным окном и запертой дверью в комнате стало страшно, как в могиле. Манька долго стояла, прислушиваясь, приглядываясь и принюхиваясь к новым, совсем незнакомым запахам. Где-то мелодично звонили колокола, фыркали машины, а когда девочка уже устала стоять напрягшись, внизу громко скрипнула входная дверь и раздался мужской голос. «Видать, хозяин вернулся, – подумала Манька, и от этого непривычного, какого-то дореволюционного, как говорил тятька, слова, все у нее заныло внутри и, горько, в голос заплакав, она бросилась на кровать. «Тятя, тятенька, – шептали распухшие губы, – да на кого ты меня оставил?!» Вдруг, как ярким лучом, ее осветили вспомнившиеся до последней интонации отцовские слова: «Бога не забывай!» Упав на колени и зримо видя перед собой старую бабушкину иконку с разноцветными камушками вокруг, Манька истово и долго повторяла одну-единственную известную ей молитву: «Ангел мой, покровитель мой…»

А внизу, не запахивая атласного халата и с наслажденьем закуривая настоящую голландскую сигару, Эрих Хайгет слушал, как жена рассказывала ему об их новом приобретении.

– Она весьма понятливое существо, и ее можно многому научить, – говорила Маргерит, нарочито медленно расстегивая кружевной корсет и аккуратно вынимая расплывшиеся от материнства груди из чашечек. – Завтра я познакомлю ее с домом, баром и прачечной, а послезавтра можно, я думаю, привезти детей. Как ты полагаешь, милый?

– Как считаешь ты. – Эрих посмотрел на обнажившийся розовый и пухлый живот жены пустыми, потерявшими сливовую яркость глазами и несколько демонстративно запахнул полы халата. – Пора спать.

Маргерит преодолела стыдливость порядочной немецкой женщины и, вплотную приблизившись к мужу, робко отогнула полу, неумело касаясь его сухощавого, стройного бедра.

– Эрих…

С тоскливым равнодушием окинув ее просящую фигуру, Хайгет поцеловал жену в лоб и, пробормотав что-то о трудностях сегодняшнего дня, лег на самый край пышного супружеского ложа.

Кристель едва ли не вырвала из рук дяди листок, и глаза ее тут же наткнулись на труднопроизносимую русскую фамилию и адрес.