Мария Барыкова - Тайна семейного архива

В раскисшей грязи огромной пустой площади на корточках, а то и прямо в лужах сидело человек пятнадцать немецких солдат, без ремней и погон. Они вяло переговаривались. Непривычно большой, гнутый репродуктор молчал, но солдаты время от времени поднимали головы и смотрели на него с видом людей, для которых самая ужасная определенность все же будет легче, чем гнетущее ожидание. Эриха среди них не было. Прикусив губу, Манька тоже села в жидкую грязь и, достав из кармана пальто большой белый сухарь, принялась его грызть, стараясь всячески растянуть это занятие. И если бы кто-нибудь увидел сейчас ее суровое, без кровинки лицо, то понял бы, что она будет ждать сколь угодно долго, пока не увидит того, в ком состоял отныне весь смысл ее жизни.

Но бог, видимо, бывший сегодня на стороне русских, сжалился над нею, и ждать долго Маньке не пришлось. Минут через двадцать двери одного из бараков открылись, и на площадь в окружении двух американских сержантов вышло трое офицеров: высокий смеющийся американец с засученными рукавами, безразличный ко всему англичанин и Эрих, в отличие от солдат, при погонах и в портупее. На мгновение в глазах у Маньки почернело, по лицу покатились беззвучные слезы, а тело заполыхало стыдливым жаром. Офицеры остановились совсем недалеко от нее, и она услышала, как на ломаном немецком, гораздо хуже, чем говорила она сама, американец сказал Эриху, что до подписания капитуляции остается полчаса и на это время он волен распоряжаться собой, как ему вздумается. Эрих судорожно сглотнул и молча опустил длинные ресницы, а потом, словно сделав над собой усилие, обратился к холодному англичанину:

– В таком случае, не будете ли вы любезны, пока формально я еще не ваш пленный, дать мне сигарету?

Англичанин вздрогнул, словно до него дотронулась какая-нибудь гадина, лицо его на секунду исказилось гримасой брезгливой ненависти, рука, потянувшаяся к карману френча, в нерешительности застыла, и вдруг, яростно и зло выругавшись на незнакомом Маньке языке, он плюнул прямо в белое, окаменевшее лицо Эриха. Медленно, как во сне, Эрих вытер густой плевок, не опуская головы, также медленно подошел к забору, за которым, едва не теряя сознания, на четвереньках стояла Манька, и безвольно опустился на землю, привалясь к доскам левым плечом. Он был совсем рядом, она слышала, как, стиснув зубы, он старается успокоить свое прерывистое дыхание… До нее явственно доносился родной запах его тела, можно было просунуть в дыру руку и дотронуться до узких, безжизненно лежащих пальцев, но что-то останавливало ее. Еще не видя потянувшейся к кобуре правой руки, своим преданным сердцем в какие-то доли секунды Манька поняла, что это запрокинутое лицо уже отгорожено от всего живого, от расцветшего утра, от нее самой, рвущейся и любящей, – отгорожено смертью. Смертью, которая наступит не через месяц, не через полчаса, а сейчас, сию секунду…

И Манька дико, пронзительно закричала, вложив в этот крик всю боль, накопившуюся у нее за три года, весь животный страх и всю любовь. Полыхнула ослепительная вспышка, затем на мгновение повисла нереальная, жуткая тишина, а потом воздух взорвался криками, автоматными очередями, пронзительным лаем Полкана. Но все это Манька слышала как в бреду, бросившись прочь от страшного забора, то падая, то зайцем петляя среди обрубков деревьев. Ничего не помня и не понимая, она упала на опушке и надолго потеряла сознание.

Она пришла в себя оттого, что разгулявшийся день своими уже по-летнему жаркими лучами накалил ей голову. Манька присела, осторожно проводя рукой по раскалывавшемуся затылку. На ноге кровоточила рваная, глубокая царапина, а в груди было пусто, словно сердце ее осталось там, рядом с решившим умереть Эрихом.

– Полкан! Полкан! Рольфинька! – слабо позвала Манька, не видя рядом собаки. Никто не откликнулся. Тяжело ступая на болевшую ногу, она рискнула выглянуть из леса и еще раз позвать, уже во весь голос: – Полкан, ко мне, противная ты собака! – Но и на этот раз ей ответила все та же звенящая тишина. Манька сжала руками горло от невыносимой тоски и поняла, что ей непременно нужно узнать, жив или мертв Эрих.

Сломав палку, она заставила себя снова выйти на вырубленное поле; там страх, переполнив отведенный ему предел, пропал, и Манька шла, уже ничего не боясь, ибо терять ей стало нечего. Еще издали она увидела лужицу крови и в ней что-то запекшееся и рыжеватое. До самого последнего момента она не хотела верить своим глазам, и только присев над нелепо закинувшей морду собакой, вынуждена была признать, что Полкана больше нет, и что он, возможно, принял пулю, предназначавшуюся ей.

Уже не плача, она вытерла кровь с морды подолом платья, сняла пальто, завернула в него невесомый трупик и, как младенца баюкая его на руках, пошатываясь, подошла к дыре, доски вокруг которой были в нескольких местах прострелены автоматными очередями. Высокий забор позволял стоять во весь рост, и Манька привалилась к нему, чувствуя, как немеют у нее руки и ноги. Эрих, в расстегнутом мундире и с перевязанной наскоро головой, сидел на ступеньках барака. Его руки были связаны, от ресниц на скулы ложились сиреневатые тени, и рот стал запавшим и сухим, но все же лицо его было лицом живого человека. Манька поняла, что своим криком все-таки спасла его, и, высвободив правую руку, медленно перекрестилась. Но с беспощадной ясностью поняла она и то, что больше ей никогда не коснуться голубеющих, только что выбритых щек, не услышать жадных непонятных слов и не принять в себя сладкую мужскую тяжесть. Она простояла до сумерек, до тех пор, пока быстрая южная ночь навсегда не скрыла очертаний неподвижной фигуры в темном мундире.

Дом встретил ее светом на первом этаже, и она вошла в него уже не как рабыня и служанка, а как равная в своем горе, так и не выпуская из рук мертвого тельца. Маргерит, вся в черном, сидела за столом, а дети с застывшим в глазенках ужасом смотрели на окровавленную собаку.

– Его убили на улице, случайно, – предваряя все расспросы, тихо объяснила Манька. – Давай зароем его в саду, Уленька.

Дрожащими руками мальчик выкопал ямку под тем кустом штокроз, где еще недавно она получила из рук странного гонца последнюю весточку, и они оба долго сидели над маленьким холмиком. Уля плакал, переживая свою первую жестокую потерю, а Манька, гладя его по смоляным кудрям, с тоской думала о том, что впереди его ждет известие о потере еще более страшной и невосполнимой.

Спустя неделю город и жизнь в нем совершенно преобразились. Улицы наводнились американцами и французами, поскольку границы оккупационных зон еще не были определены до конца, разбитными солдатскими девками, зарабатывавшими на пропитание в ближайших подъездах, вереницами возвращавшихся домой итальянцев и бельгийцев, и прячущими лица немецкими солдатами со споротыми знаками отличия. Манька равнодушно смотрела на бесконечную пеструю карусель событий и лиц из окна своей комнатки, почти не выходила из дома и все так же помогала Маргерит по хозяйству.