Анатолий Тосс - За пределами любви

Тут Анатоль снова притормозил повествование и глотнул из стакана, запах далекого дыма снова пронзил плотную сырую завесу.

– Ну и… – подбодрила я медлительного рассказчика.

– Ну и, как вы уже догадались, когда реальной дочери этого самого Привера исполняется восемь лет, он едет с семьей к морю, где его реальная дочь тонет при тех же обстоятельствах, которые папаша так искусно изложил на бумаге.

– Так не бывает! – только и выдохнула я.

Анатоль снова пожал плечами.

– Может, и не бывает, но произошло. Повторяю, эта история хорошо известна. Привер потом уже, конечно, ничего не писал, он помешался, считал, что предопределил смерть дочери. Да и кто знает, возможно, что и предопределил, его случай не единичен. – Анатоль двинулся вперед, наклонился над столом, расстояние между нами заметно сократилось. – Вы не замечали, что когда книга написана от первого лица, главный герой, как правило, не погибает и все заканчивается весьма благополучно? А вот когда повествование ведется от третьего лица, трагических концовок сколько угодно. Замечали?

– Я никогда об этом не задумывалась, – на сей раз пожала плечами я.

– Так никто не задумывался, кроме самих писателей. Дело в том, что это некое писательское суеверие. Они все боятся. Боятся, что плохая концовка из книги может перекочевать в реальную жизнь. Как знаете, артисты не любят играть героев, которые умирают по ходу пьесы. Считают, что это плохая примета. Но артисты люди подневольные, какую роль получили, ту и играют, а вот писатель сам себе хозяин и вытворяет в своем тексте все, что пожелает. И если у персонажа в книге должен быть трагический конец, то лучше, чтобы персонаж не ассоциировался ни с самим автором, ни с близкими ему людьми. Поэтому и пишут в третьем лице.

На этом Анатоль закончил свой поучительный монолог и отодвинулся от меня. Вязкий шорох миллионов капель лишь подчеркнул возникшую паузу.

– Невероятно! Самая что ни на есть метафизика, – изумилась я. – Просто как у классика: «Есть много в этом мире, друг Гораций, что не понятно нашим мудрецам».

– Вот именно, – согласился мой соавтор, потому что соавторы обязаны соглашаться во всем.

– И вы хотите сказать, что такая вот необъяснимая, фантастическая… – тут я крутанула в сыром воздухе рукой, пытаясь найти подходящее слово. – Такое феерическое отступление от реальности… – пошла я было на второй круг, но тут слово все же нашлось: – Такая паранормальность произошла с героями вашей книги? И с их реальными, живыми прототипами повторились события, описанные в романе?

Мой молодой друг не спеша добил стаканчик двумя крупными глотками, так что запах далекого костра сразу растворился в облепившем нас сыром воздухе. Потом Анатоль взглянул налево, направо, будто ища прореху в плотной стене дождя, и, не найдя ее, растянул губы в улыбке. Впрочем, она не выглядела чрезмерно сердечной.

– Похоже на то. Во всяком случае, прототипы, насколько я понимаю, считают именно так. И если честно, то я рад, хотя самому верится с трудом. Знаете, далеко не с каждой книгой происходят подобные чудеса. И попасть в их весьма короткий список соблазнительно и почетно. Ведь мы, писатели, люди тщеславные, все хотим оставить след.

– Не знаю. Все же как-то нереально, – повторила я единственный оставшийся аргумент.

– Конечно, нереально, – согласился со мной начинающий хмелеть метафизик. Глаза его налились синевой и так бойко, озорно заблестели, смазанные восемнадцатилетним выдержанным скотчем, что даже сырость, казалось, отступила.

– Да и что такое реальность? Вот мы с вами сидим, смотрим друг на друга, разговариваем, вокруг мелкий, моросящий, докучливый дождь, куда ни глянь, за слоем тумана горы, мы видим только их основания, вершины спрятаны в низких облаках. Мы называем это реальностью, но разве это реальность? Разве мы можем с уверенностью утверждать, что это реальность?

Я хотела возразить, но промолчала. По моему опыту возражать хмельному мужчине совершенно безполезное занятие – пусть порезвится на просторе. И Анатоль начал резвиться.

– Мне вообще кажется, что это все шутка. Я много езжу – разные континенты, часовые пояса, времена года. И чувство нереальности у меня возникает часто и сильно, особенно от перемещения, от бессонницы, когда сознание само находится на грани реальности. Я почти уверен, что все это чья-то простая шутка. – Он сделал широкий жест рукой. – Дождь, горы, небо, набухшие низкие облака, мы с вами, наши желания, стремления, – все шутка, бессмыслица и нереальность. Мне кажется, что и разгадать эту шутку не так уж сложно, отгадка здесь, рядом, кажется, только протяни руку. Но протягиваешь руку, пытаешься схватить, а хватаешь пустоту. Ответ ускользает из-под самых пальцев.

Анатоль откинулся на спинку стула, посмотрел на стакан. То т был беспощадно пуст.

– Знаете, это как в тропическом море, когда ныряешь, там ведь много всяких разноцветных экзотических рыбок под водой. И они плавают рядом медленно, лениво, и кажется, их так легко схватить за хвост. Но когда пытаешься схватить, рыбка делает едва заметное, тоже ленивое движение, и ускользает. И опять плавает совсем близко, в каких-то сантиметрах. Она так и будет ускользать каждый раз, сколько бы ты ни пытался ее поймать. Так и с реальностью. Вернее, с поиском ее. – Он задумался. – Когда-нибудь я напишу об этом.

Я не ответила, да и что я могла сказать. Анатоль тоже молчал, блеск в его глазах вдруг разом потух, лицо подернулось усталостью. Будто легла тень.

– Знаете, пойду-ка я в номер. Все же устал, долго просидел за рулем, да и скотч добавил. А завтра утром мы продолжим работу: вы будете рассказывать, я буду писать. Что нам остается? Если мы не в силах разобраться в окружающем мире, будем создавать свой собственный.

Он улыбнулся, поднялся, чуть поклонился.

– До завтра, да? – повторил он и вышел в дождь. И там, в дожде, сразу стал его частью – сырым, уменьшенным, одиноким, неприкаянным. Он шел по мокрой траве, мокрые капли осыпали его с настойчивым упорством, он сразу покрылся ими, казалось, не только снаружи, но и изнутри.

Мне не хотелось, чтобы он вот так беззвучно растворился в туманной пелене.

– Как было в Италии? – крикнула я в пелену.

Он остановился, повернулся – казалось, дождь совсем не досаждает ему, может, он действительно находился сейчас в другой, потусторонней реальности. Но так ничего и не ответил, только выставил вверх большой палец и заулыбался хмельной улыбкой. Сейчас, на расстоянии, она мне показалась и искренней и простодушной. Но это на расстоянии, да и дождь размывал нюансы.

Они наконец осели в небольшом городке Милтоне в Нью-Джерси, там же на восточном побережье, в принципе, совсем недалеко от Бредтауна, от него их отделяли всего-то каких-нибудь три – три с половиной часа езды. Да и сам Милтон был похож на Бредтаун, в конце концов, все такие городки похожи один на другой – тихие, аккуратные, с удобной, правильно устроенной жизнью. Не исключено, что именно из-за схожести с Бредтауном Элизабет и выбрала Милтон, ведь как бы мы ни пытались отделаться от привязанностей детства, нас все равно так или иначе тянет к ним.